Я всегда хотел, — продолжал он полушепотом, сквозь зубы, и дернул рукой, вырывая ее из ладоней Соля, — чтоб ты тоже нюхнул, чем пахнет безысходность. Чтобы так тебе тоскливо сделалось, хоть вой. Чтобы ты — только смотреть, а сделать ничего не можешь, чтоб так — они умирают, а ты жрешь, и ничего, ничего изменить не по силам тебе, ничегошеньки! Но ты прав, — добавил он, поникнув плечами, и запал его угас, — даже месть, если не сам ее устроил, не утешает. Все не сам, всегда — только жертва обстоятельств. Как тут человеком остаться? Как сохранить свою жалкую человеческую гордость?!

— Ты боишься, Молох, — терпеливо и хрипло сказал ему Соль, и сглотнул: пить хотелось. Время как вода утекало сквозь пальцы, ее время, время ее жизни. Его время, данное, чтобы искупить ошибку. Можно ли ее искупить? Есть ли у него вообще хоть какое-то время?.. — Ты боишься, и ты хочешь убежать, забыть, не участвовать. Это так по-человечески, Молох. Ты такой — по сути — человек все еще. И по-прежнему способен совершить человеческий поступок.

— Что ты, жестянка, можешь знать о человечности? — тихо, глядя пристально и подозрительно, спросил его Молох.

— Могу, — тяжело вздохнув, не отвел взгляда Соль. — Волки научили. Меня, жестянку, научили волки тому, как быть человеком. И если нам это удалось, таким не-людям, так почему бы не попробовать тебе, старший брат? Отчего бы не подать всем нам, тварям меньшим, пример человечности?

— На понты берешь? — оскалился Молох недобро.

— Нет, — Соль задрожал. Секунды пронзали его, как кинжалы. — Прошу. Умоляю. Пожалуйста.

«Пожалуйста. И тогда ты и твои родители — может быть — обретете покой».

Молох, набычившись, долго разглядывал его. Соль обхватил руками себя за щуплые плечи, стоя на коленях, трясся, как осенний лист. В телевизор не смотрел, но остро чувствовал — неотвратимое дышит в затылок. Вот-вот случится оно, неотвратимое.

— Почему ты не можешь сам? — глухо спросил его Молох и встал. Шагнул к телевизору, нагнулся, поднял его, держа двумя руками. Соль, стуча зубами, отвечал:

— Конфликт установок. Когда убил тебя, когда помял этого младенца так, что тот умер, когда шел к тебе и калечил, убивал, — все это недопустимые действия. Сейчас не вернуться самому, чип, похоже, испортился. Потому, наверное, и вышибло… — Глядя, как Молох, нахмурившись, следит за происходящим на экране, он не выдержал и взмолился:

— О, пожалуйста, скорее!

— А ты уверен, что справишься сам, безо всех своих установок? — не отрывая взгляда от экранчика, безразлично спросил его Молох. — На что ты рассчитываешь?

— Не знаю, — Соль застонал. — Но так, сидеть тут без дела, ждать… Нет, нет, нет! — он замотал головой, светлые волосы полезли в рот.

— Прекрати, — брезгливо осадил его Молох. Качнул телевизором, подзывая. — Будет даже здорово, если ты убьешь свою подружку всецело сам, — и добавил, когда Соль подбежал к нему. — Хватайся!

Соль уцепился за его пояс. Жерло воронки начало наклоняться над ними, мелькнул над головой черно-белый лес и страшные кадры бойни в нем, когда Молох занес над головой телевизор. Соль зажмурился, прижался крепче — маленький, слабый, исцарапанный восьмилетний мальчик, и не увидел, но ощутил, как воронка накрыла их, когда Молох с силой грохнул об острые камни пляжа телевизор. Осколки брызнули по голым ногам, жаля горячо, и бездна забурлила вокруг, как река в половодье, чтобы, грубо порезвившись, вышвырнуть их — две бесполезные щепки — на берег знакомой, такой не милой реальности.

Он очутился во мраке ночи, в метели, секущей лицо ледяными иглами. Уши заполонил скрип жил и костей, в ноздри остро ударил запах крови и свежей смерти. Словно пассажир гоночного автомобиля, он увидел быстро сменяющиеся перед глазами кадры: оскаленные волчьи морды, трупы на белом снегу, мельтешение темных силуэтов вокруг. Молох завозился рядом, кладя руки на невесть откуда взявшийся пульт управления, а Соль остался лишь безропотным наблюдателем, бессильным созерцателем бойни.

Он видел, как его руки движутся в поле зрения, ощущал на ладонях тепло волчьих шкур. Он осязал их мякоть и сопротивление плоти, когда крошил в пальцах импульсы чужого отчаянного сопротивления, ощущал содрогание душ, исторгаемых из умирающих тел. Молох осклабился, торжествуя, а Соль, запертый в собственном теле, как в темнице, мог только ужасаться кровавому танцу, центром которого был он сам. Взгляд скользил против желания, выхватывая из метели знакомые фигуры: хромающую Лютую, сломанного Косточку, ощерившего зубы шамана. Только Волчицы среди них не было, только ее, и Соль взмолился — сам не зная кому — чтобы она и не появлялась. И тут же стальная, черная воля Молоха повела их неравно разделенное на двоих тело сквозь кольцо волков.

Он разбрасывал их, как котят, небрежно ломая кости, и шел, похрустывая снегом, вперед. Волки перегруппировались, стараясь вновь окружить его, задержать, Соль видел, как шаман координирует их. Но Молох держал курс прямиком на старика, расшвыривая с дороги матерых, и вскоре испачканная в крови ладонь, отбив встречный удар, вцепились в кудлатые седые волосы, запрокидывая старику голову. Шаман попытался оттолкнуть его, Молох сломал ему руку. Уцелевшие волки, рыча, навалились сзади, пробуя укусить, но зубы их бессильно скребли по затвердевшей плоти божественного тела. Молох наклонился над горлом старика, разевая пасть. Шаман закатил глаза, лицо его побагровело; сам не свой от ужаса, Соль толкнул Молоха, вытесняя его из-за пульта управления. Контроль над телом вернулся к нему, и он поспешно разжал стиснутые на волосах шамана пальцы. Тот, кашляя, рухнул в снег у ног Соля, упираясь в наст здоровой рукой. Выпрямившись, Соль отдал телу команду убрать защиту, и тут же над ухом зазвучал горячий шип Молоха: «Не мешай мне, ничтожество!» Протянувшись из-за спины, черные длинные руки легли поверх его собственных, сжатых на рычагах управления, ладоней, зубы Молоха клацнули у виска. С отчаянием Соль ощутил, как лишается едва обретенного права на самого себя, и тут же — льющийся извне — увидел яркий белый свет. Это шла к нему навстречу Волчица.

«Пощади! — взмолился он к скалящемуся за спиной Молоху, пробуя сбросить его холодные руки со своих. — Ведь ты хотел стать человеком, умереть с достоинством, чтобы избавиться от того, другого!»

«Дурак! — процедил бывший хозяин насмешливо, и Соль с дрожью увидел, как черные руки Молоха, словно побеги, врастают в его собственные ладони. — Я и есть тот, другой. Всегда им был. И я не собираюсь умирать! Уж точно не теперь, когда появилась такая чудесная возможность уничтожить твоими руками все, что дорого тебе!»

Он развернул их общее тело к Волчице, ощерился ей в лицо. Она сияла — бело, лучисто — полуобнаженная и прекрасная, но глаза ее были темны от грусти. Соль увидал эту грусть в ее глазах, прочел в них ее готовность умереть, и с силой вскинул руки, сбрасывая с себя черные конечности Молоха.

«Ни за что!» — сжав зубы, подумал он, и заставил тело отступить от коленопреклоненного шамана и его внучки, легко идущей навстречу.

Волки разбежались, те из них, кто держался еще на ногах. Сосредоточенная и грозная, Волчица скользила между деревьями и свет в ней нарастал. А Соль запертый в самом себе наедине с Молохом, боролся с ним за право на свободу.

«Они мертвы, все твои волчки, погляди хорошенько, — вот они лежат, павшие от твоей руки! Кто ты такой, несчастная жестянка, чтобы судить, жить мне или умереть, — ты, который стольких из них обрек на смерть? Вот и девка твоя идет, чтобы ради тебя расстаться с жизнью, — я вижу это в ее глазах, ее волю к смерти. Если даже сейчас ты спасешь ее, если даже уничтожишь меня, какая участь ждет твоих волчков в будущем? Они все сдохнут, все до единого станут кормом для таких, как я. А ты, ты сам — ты такой же, твои руки красны от их крови, пальцы скользки от их мягких мозгов, и даже если сейчас ты победишь меня, куда ты денешься от себя самого? Ведь ты стольких убил, ничтожество! Ведь ты ничуть не лучше, чем я!»