Строка на этом заканчивалась, и возобновлялась с этих же слов на следующей странице. И я все листала — туда и обратно, а Соль молчал, печально подперев кулаком щеку.

— Время обеда, — сказал, наконец, он, — тебе не мешало бы перекусить.

— Пожалуйста, продолжай, — взмолилась я. Я так хотела дослушать, кусок не полез бы в горло. — История скоро закончится, да ведь?

Не глядя на меня, он вздохнул. Закатного цвета тоскливые глаза его ловили длящийся за окном пейзаж. Казалось, он все пытается и никак не может собраться с силами, чтобы завершить рассказ.

Давая ему передышку, я снова опустила взгляд на колени, на которых лежал раскрытый дневник. Худая и угловатая девушка, чуть щурясь, смотрела на меня со страницы. У нее была пышная, косматая шапка волос, в беспорядке падавших на плечи, узкое и хрупкое лицо, полные губы и крупный, длинный и мясистый нос. Она слегка, чуть насмешливо, улыбалась, стоя подбоченившись: нагая, от ключиц и до щиколоток заштрихованная, тощая, плоскогрудая. Не девица из пансиона, а пацанка, непривлекательная и по-птичьи ломкая. На длинных и тонких руках и ногах ее проступали мускулы, и все это нарисовано было, выведено с величайшим тщанием.

Она казалась необычайно красивой. Как карандашный набросок способен передать красоту души? Не знаю, не спрашивайте меня. Я просто смотрела на него, не в силах оторвать взгляд, и не спешила перелистнуть страницу. Я ждала, что же мне скажет Соль, надеясь, что содержание дальнейших рисунков я все же истолковала неправильно.

— Очень трудно, — сказал, наконец, Соль и опустил руки со столешницы. Сплел их на коленях, глядя вниз. — Никакими словами не передать того, о чем молчал столько времени. С чего начать? — он покачал головой.

Я протянула ему дневник, раскрытый на странице с портретом девушки. Соль, склонив к плечу голову, взглянул на него. Казалось, он печально прислушивается к чему-то.

Наконец, он заговорил.

«Ее звали Белой Волчицей, дочерью храбрых волков, и Молох сожрал бы ее не колеблясь, едва только увидел. Сколько времени она провела, лежа в обнимку с холодным и неживым, превратившимся в окостеневшую материю телом, не знал никто, кроме нее самой. Она совершила величайшую глупость, в одиночку спустившись в затерянную в Пестрых горах расщелину, чтобы провести давно забытый древний ритуал, о котором ей поведали голоса предков.

Пошедшая наперекор воле соплеменников, готовая умереть мучительной смертью от голода и холода, полная решимости дать отпор лишенным тени, случись таковые в этих диких местах, она терпеливо лежала рядом с недвижимым телом, даря ему свое тепло и свой свет. Упрямая и непреклонная, дерзко смеющаяся смерти в лицо, она довела ритуал до конца, и с края мрака, с кромки безумия и пустоты возвратила назад изорванное и жалкое сознание робота. А потом долго пестовала его, как мать пестует чахлое дитя, учила его заново двигаться и дышать, жить и быть живым.

Она пила скудную воду, сочившуюся по стенкам пещеры после редких горных дождей, изредка уходила наверх охотиться, и, вернувшись, продолжала свое трудное дело. А он не хотел, ни в какую не желал подчиняться ей, и последняя команда хозяина, как набат, билась в его груди вместе с заново ожившим сердцем. Она вернула его из дальних, запредельных краев, из местности, откуда не возвращаются, она восстала его к новой жизни, а он в отместку за это делал все, чтобы отправить в серые пустоши ее, свою избавительницу. Скованный запретом хозяина, он не мог уйти из своей темницы, а она не собиралась покидать темную пещеру без него. Они не знали языка друг друга, и у нее не хватило бы сил, чтобы выволочь его против воли из расселины наружу.

И тогда она, проведя подле своего спасенного более двадцати дней, стала слабеть, стала болеть от холода и недостатка пищи. Полная решимости умереть в случае провала миссии, которую добровольно взвалила на себя, она начала тихо угасать, лежа, свернувшись в комок, на камнях подле него. Она была волчицей из племени волков, ее гибкое поджарое тело всегда излучало тепло, а упрямая, яркая душа — белый свет, но прошло двадцать дней, тридцать, и жизненные силы ее стали таять. Он смотрел на нее, сидя прижавшись спиной к шероховатой стене пещеры, смотрел, как она умирает, и понял, наконец, что этого нельзя допустить. Она пришла к нему сама, добровольно, она пробудила его, излечила его разум от безумия, избавила от парадокса одним своим присутствием. Она беспардонно заявила на него свои права и готова пожертвовать жизнью, если получить свое не сумеет. Уж не новой ли хозяйкой явилась она к нему, живой хозяйкой, обладающей душой и разумной? И что случится с ним, если он позволит своей новой хозяйке умереть? Что случится с ним снова, на сей раз до самого конца?

Он подполз к ней, положил руку на плечо. Оно было липкое и горячее, кожа шершавая на ощупь. У нее был жар, последний всплеск внутреннего тепла, каким организм пытался бороться с окружающим подземельным холодом. Робот провел ладонью по ее покрытому слежавшейся шерсткой плечу, и она тяжело перевернулась на спину, глядя на него широко раскрытыми, вопрошающими глазами. Заметила, что он хочет что-то сказать, и глаза ее, сквозь муть и налипший на ресницах гной, наполнились улыбкой.

— Ничтожество, — прохрипел он, и ткнул себя в грудь для убедительности. — Ничтожество тебя, — он показал на веревку, свисающую с края расселины в пещеру, — вверх. Вверх.

— Ништожжистоу, — хрипло и неумело, еле слышно произнесла она. — Вверрх!

— Да, — кивнул он, и нескладно рассмеялся, становясь перед ней на четвереньки. — Хватайся. Крепко держись, слышишь?

Она кое-как вскарабкалась на него, трудно, с присвистом дыша. Руки ее с острыми, покрасневшими локтями обвились вокруг шеи. Он осторожно встал, покачиваясь, ловя равновесие. Она была легкой и держалась, несмотря на слабость, цепко, как мартышка. Он не был уверен в своих силах, он полноценно не двигался уже очень и очень давно, почти весь свой ресурс он потратил. Выдержит ли их вес веревка, этого он тоже не знал.

Она вдруг, играючи, прикусила его за ухо, издав низкий рык-полусмешок, и он без слов подошел к белеющей в полумраке веревке, задрав голову, поглядел на высокое небо в проеме неровной раны земли. Полез наверх, четко работая руками и ногами, держа концентрацию и чувствуя жар ее шелковистого тела, ее цыплячий вес на своих плечах. Достигнув скалистого края, подтянулся на руках и коснулся коленями изнанки тела горы, в недрах которой провел долгое, клубящееся водоворотом безумия время заточения. Бледные крапинки звезд мерцали над ним, всё-всё безграничное небо в точках-топазах звезд, такое огромное, свободное, полное свежего горного воздуха. Ощущая спиной удары ее сердца, слыша, как трудно и горячо, сквозь зубы, дышит она ему в щеку, он выпрямился на краю расщелины и зашагал, ориентируясь по звездам, по складкам горы, вниз, прочь из каменного мешка пещеры, едва не ставшего ему могилой. Едва не ставшего могилой им обоим: роботу и его новой хозяйке, проделавшей немалый путь для того, чтобы дать своему нечаянному слуге вольную.

Боясь не успеть, он нес ее с гор. Он не знал местности, никогда не бывал в этих краях, но она помогала ему, хотя жар ее невесомого тела обжигал ему спину. Он спешил, боясь, что мизерный ресурс закончится прежде, чем он сумеет спасти ее, донести до стаи. В тот раз он успел, умудрился вынести ее из безмолвного каменного лабиринта вниз, на равнину, к воде и пище. В тот раз он успел, но, быть может, было бы лучше, если бы они оба погибли тогда в горах?..

К туманной границе он подступил в середине ночи. Девушка за его плечами неверно дремала, измученная жарой, долгим переходом и слабостью. Шагая по мягкой, усыпанной перепрелой хвоей земле, он размышлял о том, зачем она пришла к нему, для чего пробудила от смертельного сна. С горной высоты он разглядел границы тумана, вспомнил и сопоставил картины прошлого с увиденным. Совсем малой стала скрытая туманом территория. Леса в долине и река все еще были полны жизни, но уже выше, в горах, по которым он шел с больной волчицей на спине, зелени не было. Природа вокруг продолжала умирать, и это означало только одно: много лет прошло с момента его заточения и за все это время лишенные тени никуда из этих краев не делись. И виновен в том был он. Так для чего же эта слабая, умирающая от истощения девушка пришла к нему? Ведь он уводил ее соплеменников на смерть, он служил их смертельным врагам, врагам всего живого. Почему же она пришла к нему, почему сделала так, что сейчас он вынужден возвращаться вместе с ней к тем, к кому на протяжении четырех десятилетий являлся, как дракон из сказок, за данью, за кормом для своих лишенных тени хозяев?