Молох, глядя на него снизу вверх, несколько секунд сидел неподвижно, свесив вдоль колен длинные руки-побеги. Вдруг стремительно встал, взметнувшись вверх точно жало хлыста. И замер, покачиваясь, напротив робота, сверля его мрачно-алым змеиным взглядом. Они были одного роста — пока одного — робот не был высок, а Молох рос, хотя и был мертв вот уже сорок лет как. Плавно поводя гибким телом из стороны в сторону, он маячил перед слугой, будто кобра перед добычей, и леденил неподвижным взглядом. Раздвинув тонкие губы в жестком оскале, прошипел:

— Молчать, ничтожество!

И весь восторг освобожденного от пут парадокса робота мгновенно растаял в этом ненавидящем потустороннем шипе. Ключевое слово, сказанное хозяином вслух, мертвой хваткой сковало электронную волю. Робот замер, сгорбившись, под тяжелым взглядом Молоха: ни дать ни взять мышь-полевка, парализованная ужасом и мрачной красотой змеиного танца. Исподволь прокралась под ложечку старая боль, и вся мощь притяжения, вся безнадежность парадокса с новой силой обрушились на притихшего робота. Он упал на колени, прижимая к груди ладонь, и тут же в мозгу его сверкнула и взорвалась сверхновая, когда нулевая и первичные установки схлестнулись в яростном, неразрешимом противоречии.

— Я буду убивать то, что сам нужным сочту, вещь, — прозвучал сверху холодный голос хозяина, и робот скорчился на ковре у его ног, вжавшись лбом в колени. — А ты, жестянка, будешь делать, что я тебе скажу, и так будет всегда, слышишь, вечно! Потому что я — твой хозяин, а ты моя бесполезная жестянка.

«Нет, — подумал робот отчаянно, ощущая свой разум листом бумаги, который рвут пополам чужие беспощадные пальцы. — Нет, все не так, это неправда, неразрешимости нет!..»

Он хотел крикнуть это вслух, но не сумел: командное слово мешало. И все же мысль его, острая, как никогда прежде, работала, и, корчась от боли, он наконец-то осознал до края глубину парадокса, так долго мучившего его. Все было очень просто — парадокс был сокрыт в нем самом, в самой цели его служения, ибо служил он мертвому, рабу бездны, и им же пытался от бездны этой заслониться. Словно человек, всю жизнь боявшийся пожара, он, робот, сам, своими собственными руками, облил бензином дом, поджег его и, глядя на рокочущее пламя, надеялся сохранить имущество нетронутым. Как же нелепы и смешны были все его попытки! Силясь спастись от парадокса, стремясь уйти от черной воронки и от себя самого, он громоздил противоречие на противоречие и в конце концов так запутался, столько наломал дров! Что же остается ему теперь иного кроме поражения в схватке установок? Сорок лет бежал он безумия, сорок лет перепоручал хозяину решать все за него, надеясь и веря, а, может, просто ленясь рассудить логически, что хозяин — добрый, заботливый хозяин позаботится о своем человекоподобном слуге, пожалеет его, верой и правдой служившего ему, подумает за него в годину невзгоды. Не знал робот другого, того, что добрый хозяин готов заботливо подумать за своего слугу, но то, до чего добрый хозяин додумается, отнюдь не придется его высокоорганизованному «жестянке» по вкусу. Потому что интеллектуальную программу для «жестянки» разработали и запустили люди, живые, наделенные душой и разумом белковые, и нормы морали они привнесли свои, а вот для Молоха эти нормы уже не действовали. Он больше не был человеком, он уже слишком превратился, во что или в кого, робот не знал, но точно понял сейчас — им не по пути. Он сойдет с ума, если останется с Молохом, и сойдет с ума, если покинет его: ведь Молох не отпустит от себя свою бесполезную «жестянку», никогда не даст ему вольную. Почему? — да потому что Молох боится своей высокоинтеллектуальной, человекоподобной вещи, боится и ненавидит ее за этот свой страх. И никогда, ни за что не откажется Молох от своей власти над роботом, а значит — отныне и навсегда — путь к бегству от бездны отрезан.

Что же ему остается?

Перестать бежать, и повернуться лицом к воронке, изогнувшейся за спиной.

Боль в голове и груди накатывала, как морской прибой, слепя зрение, лишая члены подвижности. Воспоминания чужих жизней сверкающей колодой пересыпались перед внутренним взором. Дождавшись, когда прибой отступит, робот протянул руку и скрюченными пальцами уцепился за тонкую лодыжку Молоха. Тот, глядя тяжело и презрительно, брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая руку слуги. Превозмогая себя, робот повторил попытку, ощущая, как тратит на это незначительное усилие огромное количество энергии.

— Чего тебе? — спросил, кривя рот, Молох и настороженно присел на корточки, свесив руки между колен. — Неужели подыхаешь?

Карябая по холодной коже пальцами, робот немо мотнул головой. Задрав голову, он смотрел в глаза хозяина, и вытянутое узкое лицо его то приближалось, то отступало, в такт приливам и отливам боли, пульсирующим внутри черепной коробки.

Разглядывая его с любопытством, Молох вдруг хихикнул.

— Ты похож на червяка, — по-прежнему пасмурным, но уже с нотками озорства голосом проговорил он. — На жалкого, серого, раздавленного червяка. Ха-ха! Какое упоительное зрелище! Знал бы, что будет так весело, давно бы проделал что-нибудь разэтакое с тобой!

Робот вскинул ладонь и дотронулся ею, непослушной, до обтянутого черной узкой штаниной мослатого колена хозяина. Тот, склонив к плечу голову, наблюдал.

— Что-то хочешь мне сказать? — доброжелательно спросил он. Робот кивнул. — Прощения попросить? За дерзость извиниться? Поклясться, что больше никогда не будешь доставать меня своим нытьем? Да, поклянись, дай мне свое никчемное слово, ведь ты у нас щепетильный, склонен слово держать. Принципиальная жестянка! Ну, говори, что ты там хотел, ничтожество!

Молох взмахнул рукой, и обруч боли, обхвативший виски робота, чуть ослабел. Набравшись сил, робот встал на четвереньки, упираясь ладонями в покрытый пушистым ковром земляной пол, тряся перед хозяином головой, как нашкодивший пес. Муторно и тошно было ему, тоскливо. «Пора повернуться лицом, — подумал он. — И посмотреть в бездну».

— Слово держать, — прохрипел он, взглядывая на Молоха. Тот, не расслышав, подался ближе.

— Чего?

«Только бы суметь», — подумал робот и, обхватив хозяина за затылок, крепко прижал его лицо к своей шее.

— Слово держать склонен. Ты сказал, — заговорил отрывисто, с трудом удерживая мощно отшатнувшегося прочь Молоха. Тот уперся узкими ладонями в плечи робота, пятками в пол и, шипя, как рассерженный гусь, тщился высвободить голову из захвата. Тратя немалый ресурс, сжигая его без сожаления, робот держал хозяина, пальцами другой руки пробуя распустить ремень на собственных брюках. Медная пряжка была на ремне, пряжка с острым язычком, если достать ее и ткнуть в артерию на шее, кровь хлынет фонтаном прямо Молоху в рот. — Тогда, в первый раз, на туманной границе. Если у туземцев есть душа. Ты не станешь их убивать. Ты сказал, что убьешь себя. Не станешь продолжать жить. Помнишь? — он говорил, а Молох делал рывок, один мощный рывок за другим, разъяренно и истерично шипя. А проклятый ремень застрял в брюках, и робот со злости вырвал пряжку из кожаной петли, оторвав заодно и петли на брюках. Переложил пряжку в другую руку, перехватил шею рвущегося на волю Молоха. Нащупал жилку на собственном горле и с силой вонзил в нее медный язычок. Молох, лязгнув зубами, высвободился, отбрасывая робота прочь, тот в приступе внезапной слабости упал на спину, наблюдая, как вращается в полумраке свод шатра перед глазами. Чужие воспоминания, сверкая, лились, как карты в руках умелого фокусника. Молох визгливо бранился и звал вассалов на помощь, а робот блаженно лежал, теряя пряно пахнущую кровь, и улыбался в самое жерло склонившейся над ним, как кошка над добычей, воронки. Могучая рука, играя, сжимала и разжимала обруч боли, обхвативший его мозг, уши заложило, а кровь все струилась из раны на шее, воспоминания текли, и сердце работало мощно, как мотор: чужие жизни, бесполезное сердце, ненастоящая кровь, все-все ненастоящее.

— Не вышло, — сказал себе робот, и увидел, как валится на него, словно черный горбатый кот, вращающееся жерло воронки.