Робот аккуратно сбросил мужика с себя. Сел, отряхиваясь, глядя, как тот, ворча, тоже поднимается с земли.

— Ты понимаешь цивильный язык? — спросил его робот, видя, что туземец не собирается нападать.

Тот, глухо рыча, выпрямился на полусогнутых ногах, свесив вдоль туловища сжатые в кулаки руки. Глядел по-прежнему исподлобья, и даже в человеческом облике похож был на зверя, готового напасть — или пуститься в бегство — в любой момент.

— Понимаешь? — повторил робот.

Туземец что-то рявкнул.

— А сам на нем говорить можешь?

Туземец не ответил, продолжая сверлить робота взглядом.

— Где живут твои… соплеменники? Сколько вас? Все ли… живы? — робот задавал вопросы, а косматый мужик рычал и лаял в ответ. Поняв, что ничего вразумительного не добьется, робот оставил попытки.

— Отведешь в свою стаю? — попросил он. — Там ведь есть кто-то, кто понимает человеческую речь?

И тут туземец заскулил. Лицо его наполнилось сложными, разноречивыми чувствами, в хриплом голосе зазвучала борьба. Бросившись на четвереньки, он подскочил к роботу, обхватывая его за колено. Запрокинул голову, глядя и скуля умоляюще. Робот поспешно оттолкнул его.

— В чем дело? Что случилось?

Туземец, мотая головой, хрипло пробурчал что-то. Не разобрав, робот наклонился к нему.

— Ухо-дхи, — прорычал туземец с надрывом. — Гррх, ухо-дхи! — громко пролаял он.

Робот схватил его за запястье, сжал так, что угловатое лицо перекосилось от боли.

— Нет, — сказал он. — Отведи в свою стаю!

Из круглого, навыкате, желтого глаза скользнула слеза. Робот вздернул туземца на ноги и тот встал, качаясь, как пьяный.

— Веди, — приказал ему робот. — Или умрешь.

Понурив косматую голову, туземец тяжело шагнул, увлекая робота за собой. Они пошли обратно, через ручей, вверх по лесному склону, возвращаясь по собственным следам. Робот не ослаблял хватки, но рука туземца в его пальцах была расслабленной, безжизненной. Перекинувшийся в человека зверь двигался так, словно стал человекоподобным роботом, чей интеллектуальный ресурс на исходе. Как сомнамбула шел он сквозь ночной лес, и ни следа прежней звериной грации не было в его походке. Лишь бледно-молочное сияние вокруг его крепко сбитого, мускулистого тела служило сигналом о том, что он все еще жив.

«Разумный, — думал робот, шагая следом за своим будто утратившим волю проводником. — Подчиняющийся приказам. Но нужно осмотреть других туземцев, чтобы окончательно понять, есть в них душа, или нет».

Он сам себе боялся признаться в том, что знает уже ответ на свой вопрос. Ведь если душа есть, что еще способно отличить их от других разумных белковых? Какую иную пищу, кроме этих туземцев, сможет он предложить своему хозяину?

Он так и не додумался в тот раз до мысли о том, почему должен предлагать хозяину вообще какую-либо пищу. Ведь у него была задача — заботиться о поддержании жизнедеятельности хозяина. Была жесткая установка на гуманизм. Но, согласно последним поправкам, туземцы в категорию людей не попадали. Так решило Мировое правительство.

Но у робота уже сложились свои, собственные критерии гуманности. Которые требовалось уточнить. Ведь старая Клавдия сказала: душа есть у всех. Поэтому он насильно вел своего проводника туда, где, по его данным, должна была находиться зимовка туземной стаи. Он хотел убедиться, что прав, и время на это у него было, хотя Молох и был оставлен ждать в весьма нестабильном состоянии.

Он не хотел вести его к Молоху. Часовое преследование и краткий полуразговор — все это поколебало решимость робота. Он убедился, что туземец разумен, а один из его обликов неотличим от человеческого. Последний критерий, самый важный — наличие души, по-прежнему оставался под сомнением. Робот не знал, не понимал еще того, что все его существо противиться самой идее отвести туземца на смерть. Ведь Молох убьет зверочеловека, если окажется, что человеческой души в нем нет. Он высосет всю его кровь до последней капли, и никто иной как робот будет тем, кто приведет к нему добычу.

Так все и будет, знал робот, но держал это знание в тайне от себя самого. И, шагая вслед за пленным проводником по зимнему лесу, заставляя вести к стае, робот просто тянул время. Он оказался перед лицом старого парадокса, оказался вынужден выбирать, и даже себе не мог признаться в том, что не готов делать выбор. До сих пор он был немым свидетелем, этаким внутренним моральным голосом, и вот вдруг очутился на месте того, кто должен моральные нормы попрать. Легко говорить: не делай, легко источать добродетель, гораздо труднее являть собою ее образец. Да и не пристало роботу быть образцом добродетели. Люди выдумывают законы и правила поведения, остальным положено лишь слепо следовать им.

Сам не зная, на что рассчитывает, робот взбирался вслед за туземцем по склону зимнего оврага. Они не шли к цели прямо, словно нарочно выбирая сложные участки леса, и робот догадался — туземец тоже тянет время. Но почему он не борется, почему не сопротивляется? Понимает, что шансов одолеть противника нет?

Прошло еще около часа и они вышли на дорогу. И тут туземец рванулся, делая попытку высвободить руку из хватки робота. Тот сильнее сжал пальцы, но вместо человеческого запястья в них оказалась волчья лапа. Толкнувшись задними ногами, туземец прыгнул, выворачивая стиснутую в кулаке робота лапу, и неловко приземлился в полуметре от противника. Заковылял прочь, чуть слышно поскуливая от боли. Робот шагнул к нему, готовый догонять, если понадобиться, но перекинувшийся в зверя туземец всего лишь задрал лобастую голову к ясному небу и пронзительно, тревожно завыл. Робот подошел к нему, схватил за вздыбленную на загривке шерсть. Зверь глянул слезливо и продолжал выть, трубно и безнадежно.

— Заткнись! — велел ему робот, его дрожь пробрала от этого жуткого тоскливого воя. — Заткнись!

Взявший невообразимо высокую ноту зверь поперхнулся и, дрожа, замолчал.

— Веди! — приказал ему робот.

Зверь, понурившись, неловко захромал по дороге в гору. Робот, с силой вжав пальцы в длинный жесткий мех, зашагал рядом.

Они взобрались на вершину горы, когда луна клонилась к закату. Света ее еще хватало, чтобы озарить глазам путников величественную картину: серп реки, разрезающий занесенную снегом долину на две неровные части, гряда Пестрых гор вдалеке и темные шалаши туземцев, притулившиеся на противоположном пологом склоне. Робот разглядел там какое-то движение, будто горстка муравьев суетилась вокруг растревоженного муравейника.

Они начали спускаться, и вскоре сдвинувшийся лес скрыл от них происходящее в долине. Зверь не мог идти быстро, вероятно, стремясь вырваться от робота, он вывихнул переднюю лапу.

— Перекинься, — сказал ему робот, но зверь не подчинился. Тогда робот поднял его, взвалил на плечо и поспешил по дороге вниз. Туземец не сопротивлялся, просто обвис тяжелым кулем, часто и горячо дыша.

Они достигли высокого берега, где была оборудована широкая смотровая площадка. Здесь были скамейки, урны, курительные места и даже окуляры, с помощью которых за сотню монет можно было вблизи рассмотреть туземное кочевье. К сожалению, здесь же заканчивалась дорога, по которой туристические автобусы подвозили в заповедник туристов. Прочие, более экстремальные маршруты предполагали наличие вертолета.

— Поблизости есть переправа или мост? — спросил робот у своего пленника. Навигатор, сведениями которого он пользовался, такими данными не располагал.

Туземец, высунув язык, лишь вздохнул, обдав робота паром дыхания.

Сгрузив его, тяжелого, на бетон площадки, робот подошел к ее оцепленному перилами краю и попытался разглядеть, что происходит среди шалашей. Никакого движения, даже дым от костров, замеченный им с горы, исчез.

— Ты предупредил их? — спросил он у зверя.

Тот, лежа в пушистом снегу, лизал поврежденную лапу.

— Послушай, — робот подошел к нему и остановился, глядя сверху. — Всего лишь нужно убедиться, есть у вас душа, или нет. Ведь если нет, — а пока ее не видно, ты умрешь. Понимаешь?