— Каков дальнейший маршрут, послушница? — спросил меня гвардеец, и я, вздрогнув, отвлеклась от невеселых мыслей.

Вынув из сумки памятку, составленную для меня донной, я проглядела список поручений, и поняла, что мы выполнили все.

Гвардеец на миг поджал губы.

— Ты проявила снисходительность, послушница, — заметил он неодобрительно. — По пути в храм нам следует посетить отделение муниципальной милиции.

— Зачем? — спросила я как можно небрежнее, заранее зная ответ.

— Клейменый преступник во Внутреннем городе, — ответил гвардеец тем не менее. — Дерзость.

— Он всего лишь помогает деду, своему последнему родственнику, пока тот еще жив. Не думаю, что местные околоточные не знают о нем, — попыталась возразить я.

— Докладывать о нарушениях Закона — долг каждого гражданина, — отчеканил мне гвардеец. Подумать только, еще днем он казался мне симпатичным! А теперь — зануда из зануд. Лучше бы он и дальше молчал.

— Наш долг сейчас — выполнить поручение донны и вернуться в храм, — я попыталась говорить так же холодно, как и он. — Отчитаться перед ней. Доложить об инциденте. Она сама примет решение по этому вопросу.

— Ее не должны касаться такие мелочи! У высшей жрицы хватает своих забот!

— Тем более мы должны поспешить! Не нужно заставлять ее ждать нас. Запрос к околоточным можно сделать и позже, — я говорила, стараясь придать голосу уверенность. Убедительность. Как поступал Соль, когда ему было нужно.

Гвардеец уставился на меня, и некоторое время мы буравили друг друга взглядом. Моргнула в конце концов я, но и он, как ни странно, уступил.

— Возможно, ты права, послушница, — сказал он. — Идем!

Мысленно возблагодарив Совоокую, осенившую упрямца своей мудростью, я зашагала к выходу из торговых рядов. Гвардеец шел впереди, и плотный поток вечерних покупателей расступался перед ним, обтекая, как река скалу. Никто не заострял на нас внимания, люди, не задумываясь, уходили с пути представителя власти, оснащенного всеми ее атрибутами. Внезапно меня стало тяготить такое положение вещей.

«Да что с тобой, Кора? — рассердилась я на себя. — Придет время, и перед тобой, практикующей жрицей, тоже будет расступаться толпа».

Как ни странно, мысль о будущей карьере не принесла желанного облечения. Душа была не на месте. Ведь, став жрицей, я вынуждена буду приводить в исполнение приговор таким вот преступникам, как сегодняшний мальчик. Я буду делать из них живых мертвецов, обрекая их дух на вечную ненависть и скорбь. Неужели восьмилетний малыш заслуживает подобной участи? Неужели хоть кто-то из людей, неважно, плебей он или нет, такого заслуживает?!

Испуганная и взбудораженная произошедшим, я вместе с гвардейцем вернулась в храм. Донны в ее покоях не было, и я оставила покупки на попечение малышек-послушниц. Лишь обереги забрала с собой: донна велела, чтобы я прежде всего показала их Солю.

Незаконнорожденный сын императора обнаружился на том же месте, где я оставила его, уходя на всенощную. Этакий символ незыблемости мироздания, переставшей быть для меня очевидной сегодня. Справедливо полагая его ответственным за воцарившееся на душе смятение, я уселась напротив аристократа и, высыпав из кошелька амулеты, спросила:

— Соль, почему ты дружишь с плебеями?

Парень поднял на меня лицо, моргнул, машинально принялся перебирать кулоны.

— А что, нельзя?

— Конечно, нельзя, — кивнула я. Он глянул мельком, презрительно скривил губы. Я продолжала, сбивчиво, торопясь, убеждая скорее себя, нежели его. — Может быть, для тебя это только игра, развлечение, но нельзя же нарушать правила! Я не знаю, испытываешь ли ты к ним симпатию на самом деле, но, понимаешь, со стороны это выглядит как самая настоящая дружба. Дружба равных, вот что я имею в виду. С плебеями, с Лу, со мной, наконец, — со всеми ты ведешь себя так, будто мы равны. Будто наши жизни… души, не знаю, называй как хочешь! — будто они равноценны. И… так нельзя, понимаешь? Должны быть какие-то рамки. Законы. Обязательные для всех. Ты… я не знаю, от чего ты скрываешься, и ты… сын Императора, да, для плебеев — так вообще божество, но пойми, даже аристократы, даже боги должны играть по правилам! Иначе весь существующий порядок… — я остановилась, перевела дыхание и закончила шепотом, — может рухнуть.

Постукивая одним из амулетов по крышке стола, Соль смотрел на меня, не отрываясь. Потом сложил все три кулона рядом, лицами ко мне.

— Последнего, — сказал он, — не хватает.

Я обессиленно понурила голову. Все напрасно. Я говорю, долблюсь, пытаясь достучаться до него, но все без толку, он попросту не слышит меня. Он, тот, кто, в свою очередь, смог — каким-то хитрым способом — достучаться до меня. Или это тоже была игра? Зачем ему все это, чего он добивается? Уж лучше бы в ту проклятую сатурнюю смену его вернул к жизни кто-то другой!

Упираясь кулаками в колени, я закусила губу, чтобы не зарыдать в голос от жгучей обиды. На Соля, на донну, на собственную глупость, на судьбу. Почему я должна задумываться о том, о чем ничего не знаю и знать не хочу? Почему должна чувствовать вину? Нести ответственность за кого-то? Испытывать жгучую горечь от бессилия что-либо изменить? Почему? Почему я?!

Слезы против воли навернулись на глаза. Опустив голову, я тихонько заплакала, пронзенная острой жалостью к себе. Вдруг вспомнился сегодняшний парнишка, беззвучно рыдающий щербатым ртом, и мне стало еще горше. А потом — я не видела, но ощутила — Соль подсел ко мне и, подвинув столик, принялся говорить, вертя поочередно кулоны указательным пальцем:

— Когда-то, поговаривают, один искусный мастер сделал несколько комплектов таких безделиц. Он еще помнил о том, что в самом начале существовали два первоначальных народа, третий, смешанный, и четвертый, отдельный. Для него он выбрал другое дерево, железное, с темной сердцевиной. Потому что сам он, его народ, да и другие народы тоже, уже тогда верили, что те, четвертые, не такие, как все прочие люди. Их считали богами, темными, хранителями порядка и закона. Темными, в присутствии которых ярче свет. Они жили среди других народов, как равные среди равных, и охраняли покой, следили за тем, чтобы никто не нарушал установленных от века правил. Но вскоре в каждом племени нашлись те, кто сказал: «Вы говорите, все равны, но почему же тогда у соседа моего три овцы, а у меня всего одна? Убеждаете, что мир справедлив, но отчего поле мое родит сам-один, а у соседа сам-пять? Отчего до реки мне в гору ходить? Почему у меня жена крива на один глаз, а у соседа красавица?» Недовольны они были порядком, и правила взаимной игры их не устраивали. И началась смута во всех племенах, смута, вражда и зависть. И покачнулся порядок, а свет померк. Возроптали народы на богов своих, взмолились о справедливости. «Рассудим», — решили боги. И пришли к людям. К каждому из трех народов пришли, чтобы вершить справедливый суд. Но не тут-то было.

«Они виноваты», — говорят одни исконные народы. «Нет, они!» — твердят другие. «И те, и эти хороши!» — насмехаются полукровки. Увидели боги, не будет лада. «Меж собою рассудим, — решили. — Как постановим, так и будет». И постановили. Порядок снова стал. Да не людской, а божественный. И воссиял светоч божественной справедливости. Только забыли и люди, и боги о том, что нельзя свету без тени. И тенью этой, тьмой необходимою, стали боги. Копят они черноту, множат, терзает она их. А свет все ярче, порядок незыблемее, правила игры жестче становятся. Да только не могут уже ни люди, ни боги от правил этих отказаться. Им уже и игра не в радость, и порядок словно ярмо на шее, да и свет слепит, вот-вот сожжет дотла и богов, и людей с их жестокими правилами. Не порядок это, Кора, а подделка. Выдумка тех, кто возомнил себя богами. Они, может, и сами уже тяготятся своей фантазией, да только как все исправить, невдомек им. И никому невдомек, выходит.

— Плебеи называют тебя Светлым, — утешившись, проговорила я. — Что это значит?

— Значит, что они продолжают верить в спасение. Надеются, что кто-то придет и восстановит правильный порядок.