— Деда, я гостей привел!

— Не гостей, шелупонь, а господ клиентов, — беззлобно отозвался из пахнущего свежей стружкой полумрака скрипучий голос, и мой гвардеец, а вслед за ним и я, вошли в домик.

Внутри не было ни витрины, ни стеллажей. Лавки из свежего дерева под каждым из трех окон: два глядятся на улицу, одно — в стену; домотканые половики, пузатая печка, делящая комнату на две части, в углу возле нее — покатый широкий стол, массивный и темный, заваленный инструментами, перед ним недавно сколоченное, по-прежнему светлое кресло с огромными задними и крошечными передними колесами, с которого подслеповато щурится на нас древний дед. Впервые я видела седого как лунь плебея. Нет, не плебея, конечно, но кто-то из его ближайшей родни наверняка жил в свое время в Лисьей слободе.

— Милости просим, — проскрипел дед, не делая попыток встать нам навстречу. Он поклонился сидя, и тут же ухватил за руку подбежавшего к нему внука. — Принеси, чево надо, из короба верхнего.

Парнишка заулыбался, и юркнул за печку. Я заметила, как гвардеец, загораживая меня от деда, как бы невзначай кладет руку на рукоять плети.

— Слыхал я, — будто не замечая телодвижений, продолжал меж тем дед, обращаясь ко мне, — господа чудную оберегу разыскывают. Прощения просим, что сидя, ибо не ходячий я нынче стал, потому и смастерил себе эту агрегатину, — с этими словами дед положил руки на колеса и слегка крутанул. Кресло мягко стронулось с места, наехав передним колесом на край половика. Гвардеец выбросил руку вперед, запрещая приближаться, и дед, как ни в чем не бывало, продолжал. — И так-то дивно мне показалось, будто тысячелетнего ясеня оберега требуется, что смекнул я, чай, авось пригожусь. Внучка послал за благородными клиентами, глядишь, не побоятся ради диковинки-то к деду Йолю на окраину припереться. Знать, сведущие они, господа клиенты. Абы для чего такая штуковина-то не занадобится, верно я говорю? — и инвалид поощрительно засмеялся.

— Покажи товар, — сухо велел ему гвардеец (я аж подпрыгнула), и смех старика как отрезало.

— Йолю! — строго позвал он, и внук-тезка выскочил из-за печки с завернутой в тряпицу продолговатой и длинной вещицей. Бухнув деду вещицу на колени, мальчишка развернулся к нам и улыбнулся, широко и щербато. Я вышагнула из-за спины гвардейца, чтобы получше рассмотреть штуку, с которой длинные и узловатые пальцы старика сноровисто сматывали ткань.

Штук оказалось три. Скругленные по краям в форме кулона, медового цвета, словно бы светящиеся изнутри, с вырезанными человеческими лицами в оправе. С первого взгляда они казались одинаковыми, а подойти и рассмотреть поближе мне мешал гвардеец. Может быть, по контрасту с темными и сморщенными руками старика дерево кулонов казалось молодым, только что срубленным. Мне даже почудилось, будто я ощущаю исходящий от них аромат. Но это, конечно же, было игрой воображения.

— Их четверо было, — дав нам время полюбоваться, с гордостью сообщил дед, взглядывая в мою сторону. Минуя гвардейца, я шагнула ближе, и мне стало видно, что один глаз его, белесый, затянут катарактой, а второй ясен и лукав. — Янусы ж ведь, хранители дверей. Да, дед мне рассказывал, испортился один, рассыпался в прах, еще когда он пацаненком был. Вот и остались втроем. Больше нету их таких, хоть весь белый свет обойдите, а других таких не разыскать вам, господа клиенты. Ну, каковы братцы, а?

— Хороши, — сказала я. Я совершенно не разбиралась в дереве и оберегах, бузины от ольхи не отличила бы, но тут мне было ясно — вещицы подлинные. — Сколько хочешь за них?

Дед снова метнул на меня хитрый катарачий взгляд.

— Куда мне монеты? — проскрипел он, ссыпав янусов в горсть и протягивая мне. Я не без трепета коснулась фигурок пальцами. Они были теплые на ощупь, как теплый ствол живого, пронизанного соками дерева. Сухие и теплые. «Носить один такой было бы приятно», — мимолетно подумала я. Дед продолжал, обнимая приткнувшегося сбоку внука свободной рукой. Мальчишка любопытно и озорно глядел то на меня, то на фигурки. — Выменять хочу.

— Выменять? — удивилась я. — На что?

— На привилегию свободнорожденных, — дрожащая рука старика, как крабья клешня, зарылась в кудлатые волосы внука. — Для него вот.

Я, обомлев, переглянулась с гвардейцем. Тот чуть качнул головой, и я вновь уставилась на деда. Под живым лукавым глазом его билась жилка, а в лукавстве таилась горечь. Скрюченные в суставах пальцы, зарывшиеся в волосы мальчика, дрожали.

— Зачем вам? — не нашла ничего глупее, как спросить я. Сглотнула, и перефразировала. — Я хочу сказать, разве вы не?..

Рука старика скользнула внуку на шею, пальцы оттопырили край высокого воротника, обнажая уродливое клеймо на шее мальчика. Знак, который ставят преступникам, лишенным данного при рождении права на жизнь.

Я открыла рот, а гвардеец рванул меня за плечо, заставляя отступить на шаг.

— Сам? — грозно спросил он. Голос был молодой, звонкий, но от зловещего тона мне стало не по себе. Я взглянула на руку, которой дотрагивалась до кулонов. Это что же, выходит, я осквернена?

— Я чист, — шепнул дед. Фигурки в его ладони клацнули и со стуком просыпались на пол. — Вот, — торопясь, он показал. На его шее метки не было. Я вздохнула с облегчением, а мальчик бухнулся на колени, стремясь подобрать обереги.

— Не сметь! — хлестнул голос гвардейца.

Дед, упав грудью на колени, вцепился в одежду внука.

— Йолю, — жалобно позвал он, пока ребенок, повернув к нам голову, недоуменно разглядывал нас. — Не надо!

— Ты намеревался оскорбить мою госпожу, червяк? — гвардеец шагнул к старику, в занесенной руке взвилось жало плети. — Отвечай, за этим ты позвал нас сюда?

Хлыст свистнул, и на тощей, с выступающими позвонками спине старика зажглась алая полоса. Дед всхлипнул, шумно втянув воздух ноздрями, по-прежнему сжимая пальцы на рубашонке мальчика. Когда мой гвардеец поднял руку во второй раз, глазешки у ребенка стали испуганные и пугающе взрослые, без капли юмора.

— Не надо, дяденька! — вскрикнул он, и заплакал, крупными, беззвучными слезами.

— Не надо, — сказала я. — Я видела, он не прикасался к ним.

— Само его присутствие в этом месте отравляет воздух, — не поворачивая головы, возразил мой спутник. Но во второй раз не ударил. — Он и тебя оскорбил, послушница.

— Он не хотел, — сказала я. Присела на корточки и собрала в ладонь обереги. Вместо них положила на свежевымытый пол три драхмы. Выпрямилась. Гвардеец, не опуская плети, смотрел на меня неодобрительно. Я ссыпала кулоны в сумку. — Мы выполнили поручение донны. Теперь идем. Нас ждут другие дела.

Гвардеец, покачав головой, взмахнул плетью еще раз. Я с трудом удержалась, чтобы не зажмуриться, а мальчик, молча рыдая перекошенным ртом, взвился на ноги и, обняв деда за шею, прижался к нему, защищая. Однако мой спутник всего лишь стряхнул с кончика хлыста кровь. Свернув плеть, заученным движением заткнул ее за форменный пояс.

Повернувшись спиной к плачущей от горя тишине, я первой пошла к выходу из деревянного домика. Гвардеец шел за мной, и скрип его новых сапог был четок и тверд.

Мы возвращались тем же путем, каким пришли сюда: гвардеец запомнил дорогу. Окажись я здесь в одиночестве, вмиг заплутала бы, и компания настоящего знатока своего дела была для меня благословением. С другой стороны, не случись рядом гвардейца, я не стала бы свидетельницей безобразной сцены. Она никак не шла у меня из головы: вскинутая рука, росчерк хлыста, и огромные глаза ребенка, которому уже знакомо, что это такое — страх за близкого человека. Он был еще так мал, лет, наверное, семь или восемь, и уже носил клеймо смертника. За что? Вероятно, за прегрешения родителей.

Когда мы выбрались на главную торговую улицу, ухоженную, расчищенную и полную чистокровных граждан, я все еще думала о старике и его внуке. Мне было… жаль их? Похоже, что так. Не ставя под сомнение справедливость людского и божественного суда, я все же сочувствовала им, старому и малому. И, несмотря на то, что заплатила я более чем щедро, мне почему-то казалось, будто мы обошлись с ними нечестно.