— Жива, — он отшагнул назад, прислонился к косяку, боясь, что ноги не удержат.
— Нет, — сказала Микадзуки печально. — Умирает.
— Что здесь случилось? — спросил Соль и, заслышав за спиной грузные шаги Переката, все-таки сполз по стенке на корточки. Придерживая плащ у горла рукой, он на коленках, осторожно, приблизился к толстухе, не без трепета прижал к ее волосатому, мощному загривку ладонь. Шея была мокрой от пота и горячей. Старуха всхрапнула, отзываясь на прикосновение Светлого бога, перекатилась на спину, раскинув мощные руки, но в сознание не пришла. Под приоткрытыми веками ее страшно виднелись белки. Лежа на спине, старая Матерь захрипела, грудь ее заколебалась мощно, рождая рокочущий кашель. Испугавшись, Соль с пола, а Перекат сверху, упершись ногой в пол, кое-как вернули толстуху в прежнее положение, и хриплое дыхание ее выровнялось.
Боясь прикоснуться еще раз, Соль повернулся к Чиэ боком, а Луна, поставив лампу, села перед ним, скрестив ноги. Перекат остался стоять — темный плечистый силуэт на фоне большого окна, выходящего к морю, в котором, как огромный, объятый пламенем корабль, величественно шло ко дну солнце.
— Два дня назад, ты знаешь, — вполголоса заговорила Луна, с тревогой вглядываясь в громаду умирающего тела, трудно дышащую за спиной у Соля, — мы приплыли, чтобы спросить с сухопутных людей по справедливости. Сначала они отрицали вину, потом стали предлагать зерно и мясо. Жизнь моего сына за горсть зерен! — она коротко, зло усмехнулась. — Матерь сказала: я видела человека в железе. Это он сделал мертвым нашего детеныша? Люди, их старший вожак и младшие вожаки не отрицали. У него есть детеныши? — спросила Мать. — Ведите их всех сюда. Их привели, троих: преступника, его полувзрослого сына и дочку, совсем еще мяконькую. Сколько тебе лет? — спросила ее Матерь, но за девочку ответил брат. Семь, ответил он. Хорошо, решила Мать и взглянула на меня. Я была согласная. Таков наш выкуп, сказала тогда Мать громогласно, стоя на веранде этого самого дома. Я сидела по правую руку ее, вождь-охотник по левую, сухопутные люди смотрели снизу, внимательные, как стерегущие добычу чайки.
«Не надо зерна, — сказала Мудрая Матерь, обращаясь к старшему из вождей, и вытянула руку, указывая на прижавшуюся к брату девчушку. — Отрубите ей руки. Вырвите язык. Выжгите глаза. Делайте аккуратно, чтоб не умерла. Пусть живет долго, а тот, — она ткнула пальцем в отца девочки, скорчившегося на песке, между двух конвоиров с длинным острогами (копьями, тихо подсказал Перекат, и Луна кивнула, признавая поправку), — видит и помнит, что натворил».
И — после этих ее слов — началась буря, какая бывает после того, как слишком долго держится жара. Старший вождь побледнел, стал увещевать, его правая рука, этот… Пастух? — принялся свой широкий нож (топор, невозмутимо подсказал Перекат) лапать, младшие вожди и родичи злодея наперебой кричат, невиновность его доказывают. А Матерь сказала, глядя на эту суматоху сверху: до завтрашнего полудня времени вам даю. А как приговор исполните, приводите ко мне девчушку еще раз, я хочу посмотреть, что все правильно.
— Что же случилось потом? — шепотом спросил Соль, и оглянулся через плечо, когда Чиэ в полусне горестно вздохнула.
— Угрюмые, разошлись сухопутные. А к вечеру принесли жены вождей к этому дому угощение, и с ними, трапезу разделить, пришел сам вождь-хозяин вместе с первым сыном. Ели хлеб они с Матерью, пили вино, убеждал ее вождь сменить наказание. «Дитя ведь, — толковал страстно, — в грехах отца неповинное». Долго говорили. Наконец, меня кликнули и Переката, чтоб совета спросить. Мудрая говорит: ваш детеныш, за вами последнее слово, стало быть. Аль простите?
Не прощу, сказал вождь-охотник, ни за что смерти первенца им не прощу. У этого сын останется, цел да невредим, ну, а у меня что? Только сладкая месть.
Так сказал, и сел на место, на сжавшего зубы вождя-хозяина глядя.
Твое слово, Микадзуки, сказала тогда Мать. Всегда ты мне как дочь любимая была, как скажешь теперь, так и будет.
Оробела я, когда все взгляды на мне сошлись, присох язык к гортани. Да только вспомнила я, как Матерь меня дочерью своею любимой назвала, и подумала: быть мне Мудрой племени, едва Матерь в чертоги отойдет, решать за всех. И нашла в себе силы твердо в лица ждущие поглядеть. Я мать, сказала. Сердце мое горькими слезами обливается оттого, что твои люди, вождь, не уберегли моего первенца. Кровь его, плохо умершего, к справедливому возмездию взывает. Да только, твердо сказала я и на мужа-вождя посмотрела, не вернуть мне сыночка больше, хоть вы всех своих детей в жертву нам сейчас принесите. Не по нашему, земному, правосудию стану я судить, а по божьему, тому, какому Бел бог нас научил. А ведь он помог вам в годину тяжкую, защитил, хоть и был — и вам, и нам, — чужак, перекати-поле. А явился, и вершил праведный суд. Только те, кто себя забыл, вражины змееглазые, нам враги, так он сказал, прежде чем к вам на подмогу идти, а я запомнила, хоть была еще в ту пору девчонкой неразумною, всего год до того впервые в морскую пучину нырнувшею. А другие не враги вам, такие же, как и вы, люди, смерти постылой страшащиеся. Так он сказал. А потом уплыл, чтобы в райскую страну попасть, да освободить для всех нас Предвечную Невесту, в чьем расписном подоле стада жирного лосося плещутся. Но не случилось ему чаяние исполнить, и вернулся он к нам, сломленный, с самого дна моря, из потаенных глубин его, где даже рыбы слепые уже не живут. Вернулся, и я его, по слову Полной Луны, молоком своим материнским поила. И стал он мне — как сын. Два у меня сына было — теплый, родный теленочек, кровинушка моя, и Светлый бог-изгнанник, Обреченный, кого я как мудрая матерь выпестовала. Два сына было, а остался теперь один. И, будь он здесь, решил бы так же, как я: не надо виры, не надо мести, ничего нам от вас не надо. Я прощаю вас, сухопутные люди, за первенца моего прощаю, но впредь — слышите — как стану я Мудрой матерью, не видать вам больше от меня снисхождения.
Так сказала я, а они, как услышали, тут же в ноги мне поклонились. Благодарю тебя, Мудрая мать, сказал мне старший вождь, а у сына его слезы на глазах выступили, хоть и не пристало воину без причины плакать. От всего сердца благодарю за благородное, милосердное решение. Пожелал он народу тут же о нем объявить, и отправил своего первенца к хижинам, чтоб разнес среди них добрую весть. А сам все продолжал мне кланяться и ладонь к сердцу прижимать.
Довольно, остановила его Матерь. Станется с нас. Раз уж дела тут мы все закончили, пора нам восвояси вертаться, а то уж заждались люди нас, извелись все. Так сказала, как вдруг слышим: крик от хижин, гам, двое молодых охотников к дому этому наперегонки несутся. Что такое? — вождь-хозяин вскочил, да ноги-то не удержали веса, подломились. Упал он, пена зеленая на бороду его рано поседевшую изо рта хлынула. Тут уж и охотники сухопутные к дому этому подбежали, беда, один голосит, сын вождя без памяти! А второй, посмышленее, встал, как вкопанный, и глядит, как вождь-хозяин угрем по голым доскам вьется, в собственное горло крепкой рукой вцепившись.
Отравили, Мудрая тут говорит. Я на нее дивлюсь, рот разинув, а Перекат уж в проеме встал, растопырился, телом нас своим от охотников молодых закрыл. Тут-то я в себя пришла, кричу: не наших рук дело, люди! Не наша вина, чужая!
Не видела я, только слышала, как полетели камни в мощную грудь мужа-вождя, но стоял он не шелохнувшись, нас собой от озверевших гонцов обороняя. А вскоре новые голоса раздались, пламя факелов вечерний пляж озарило. Шла к нам от хижин оголтелая толпа. А Мудрая Матерь, подносы с кушаньем понюхав, в кувшины с хмелем нос сунув, сказала: я тоже эту пищу ела. Стало быть, мой черед следующий. Встала она, как кит из волн, — огромная, в сияющей под лучами заходящего солнца накидке, и подошла к умирающему вождю-хозяину. Тот уж почти не дышал, посинел весь, глаза его голубые из глазниц вылезли. Опустилась Мудрая перед ним на колени, ладонь на чело возложила и стала к Отцам взывать. Подошли к этому домику люди, жги их, кричат, оборотней! Да только Перекат посторонился, как я ему велела, и открылась глазам сухопутных картина: Матерь на коленях, шепчущая над телом их умирающего вождя. Замерли люди, только глаза в свете пламени алым посверкивают, молча стоят, ждут, как чайки добычу. А Мудрая задышала вдруг трудно, пена у нее горлом пошла, закапала на могучую грудь. Вижу, невмоготу ей, жизнь она отдает свою сильную, да нелегко чужому-то жизнь эту принять. Взмолилась тогда и я, к Матери Предвечной, Лазоревой Невесте, всю душу на поиски Ее бросила. И отозвалась Вечная Дева в небе зарницей, ответила мне: будет по-твоему. Исторгла из Полной Луны корень жизни ее, изъяла, и в чужого вождя, как в сосуд, вложила.
