«Дай ему молока», — безапелляционно велела толстуха, и, хотя юная мать тут же покраснела, глядя в угол, где, страдая, пытался усесться Соль, но перечить наставнице не посмела. Шагнула в лачугу, распоясываясь, обнажила покрытую белым подшерстком грудь и надвинулась на Соля, тыча брызжущий парным молоком сосок ему в губы.
«Нет!» — Соль пробовал сопротивляться, но он был меньше и слабее физически, чем молодая тюлениха. Ухватив одной рукой за плечи, второй она прижала его голову к своей груди, приговаривая с ласковым придыханием: гули-гули, маленький. Обливаясь стыдом, жгучим, как железо на морозе, молоком, текущим по губам и подбородку, Соль вынужден был сосать ее грудь, как младенец, неумело и жадно, делая больно кормилице своими жалкими попытками высвободиться. Слезы текли по ее круглым румяным щекам, Соль и сам рад был бы заплакать, глядя, как она, улыбаясь сквозь слезы и поглаживая нежно, шепчет ему ласковые бессмысленные слова. Тошнота накатила внезапно, как враг из засады, но страшным усилием воли, выкачав глаза, Соль сдержал ее, страшась оскорбить физиологической неблагодарностью подвиг ее благородства. Наконец, молоко иссякло в ее груди, со вздохом облегчения он и она оторвались друг от друга, отводя в смущении глаза. Молодая Луна протянула было вторую грудь, но старуха за ее спиной, посмеиваясь, решила: хватит. Ступай, велела она ученице, отныне у тебя двое деток.
Воспрянув духом и глянув напоследок лукаво, юная тюлениха покинула лачугу. А Соль, вытирая ладонью с губ молоко и теплый вкус нежной кожи, с удивлением ощутил, как к нему возвращаются силы. Растопырив ноги, вытянув руки, он с изумлением смотрел, как разглаживается, наливается живым цветом кожа, как крепнет мясо мускулов под ней, гибче и прочнее натягиваются сухожилия. Толстуха Чиэ, ухмыляясь в усы, наблюдала чудесную метаморфозу вместе с ним, и, зачерпнув в берестяной туесок свой невыносимо вонючий, крепкий как бульон чай, протянула его Солю.
«Пей, — сказала веско. — Набирайся сил. Пусть не так быстро и необременительно, как проклятые души, но матерьяльная пища тоже может послужить тебе топливом для второй попытки. И уж в этот раз, гляди, не оплошай».
Морщась, смотрел он на плавающие на поверхности бурой жижи кусочки коры и черенки листьев, испытывая сильнейшее желание отказаться. Тошнота подступала, желудок бурлил, самые ноздри, казалось, выворачивались наизнанку от мерзостного запаха. Но толстуха глядела твердо и строго, решительно протягивая ему туесок, и Соль, внутренне содрогнувшись, взял, наконец, из ее рук самодельную кружку. Глубоко вдохнул, точно собираясь нырять в прорубь, и залпом опрокинул в себя густое вязкое варево. И четыре сезона с той поры только и делал, что ел и пил, что дают, борясь с тошнотой, содрогаясь от отвращения, мечтая о том дне, когда нос его лодки вновь разрежет надвое гребень волны, устремляя хозяина к последней преграде на пути к Аласте.
А потом люди из прибрежного города допустили по недосмотру гибель тюлененка, сына Молодой Луны, молочного брата Соля, и хрупкий мир меж давними соседями оказался нарушен. Чиэ, которая к тому времени почти не покидала лачуги, согласилась быть посредницей на переговорах с прибрежными людьми. Молодая Луна и ее муж вызвались сопровождать ее, Соль просился тоже, но толстуха убедила его остаться. «Мало ли до чего досудачим, — мрачно объяснила она, с трудом ковыляя с вершины горы по крутоватому склону. — А тебе вмешиваться никак нельзя, ни капли скверны лишней не должно к тебе прилипнуть». С тяжелым сердцем отпускал Соль в путь всех троих: ее, первую после Волчицы жрицу, Молодую Луну-кормилицу, лучшую ученицу старой шаманки, и мужа ее, Переката, искуснейшего в племени морского охотника. С тяжелыми сердцами отпускало всех троих племя: горестный был для визита повод, ведь тело тюлененка, сына юной Мудрой матери, отдали седому океану лишь на закате, а сейчас вставал рассвет нового дня. Резвясь в волнах, заплыл малыш на человечью территорию и, не зная жизни, запутался в сетях, где его и склевали чайки. Охотник из приморского города нашел поутру мертвое тело, но, отчего-то струхнув, не вернул его соседям, а бросил гнить в неприступных скалах на окраине рыбачьей бухты. Когда безутешные родичи отыскали все же маленького мертвеца, того было уже не узнать, а белая птичка его души обезумела от ужаса. Кое-как утишили ее тюленьи шаманки, расспросили, наконец, ласково и, по обряду тело похоронив, отпустили к кроне великого дерева. А сами послали гонцов к соседям, ответа и виры требуя.
Этими-то гонцами и были трое дорогих Солю людей: Чиэ, Микадзуки, лучшая ее ученица, и Хаясэ-Перекат, муж могучий. Сговорившись с людьми о месте и времени встречи, шагнули трое перволюдей в студеные объятия отца-океана и пропали, только мелькнули в волнах бурые спины. Осталось племя в тревоге дожидаться вестей. Соль ходил по галечному берегу взад-вперед, гоняя чаек, мешая тюленьим детенышам с нежными глазами-бусинками резвиться на привычном им берегу. Он знал, какой виры потребует от людей Полная Луна, догадывался, что тем не придется расплата по нраву. Он оказался прав: минуло два дня, а гонцы не возвращались.
«Делать нечего, — сказал тогда Соль племени, — поплыву за ними».
Никто ему не перечил. Он был Светлый, делал, что считал нужным. Однажды он спас прибрежный город от нападения змееглазых, откликнувшись на отчаянный зов воеводы. Теперь, хотя никто его не звал, готов был спасать свою новую семью.
«Лишь бы они были живы», — думал он, на крошечном плоту выгребая в холодном море в сторону человечьего берега. Когда-то у него была лодка, подаренная тюленям прибрежными в благодарность Солю за спасение, но он потерял ее, попытавшись преодолеть последнюю преграду на пути к Аласте и потерпев поражение. Он потерял бы тогда и жизнь, но чудо спасло его, чудесные возможности его рожденного на неведомых островах тела спасли, и возвратили на бренную землю. Где, как и много раз до этого, приходилось ему спешить, чтобы спасти своих новых близких, спешить, и не успевать.
В тот раз спешить ему было уже некуда. На берегу, где специально на случай визита тюленьих гостей люди построили особый странноприимный дом, пылали костры и двигалась длинная, облаченная в траурные одежды процессия. Долгие тени одетых в балахоны людей плясали причудливо на прибрежных скалах, а с дымом костров тянулся к морю сладковатый душок жареного мяса. Едва очутившись на мелководье, Соль спрыгнул в воду и кинулся бежать, таща плот на буксире. Борясь с волною, задыхаясь, он спешил к берегу, взглядом ища среди длинных и худых фигур одну — могучую, слоноподобную. Не нашел, и прибой сбил его с ног, заставив больно ушибиться коленом о подводный камень. Сильно хромая, нагой, ежась от весеннего ветра, он выволок плот на берег, бросил там; торопясь, пробрался по сопкам мимо закутанных в хламиды высоких фигур, водящих вокруг чадных костров угрюмый хоровод. Одолев полосу песка, подошел к фасаду странноприимного дома: на приподнятой на столбах деревянной веранде, прижавшись плечами, сидели, кручинясь, Перекат и его молодая жена. Увидав дрожащего мокрого Соля (экономя ресурс, он даже не пытался согреться собственными силами), Перекат встал, снимая с плеч рыбий плащ, и, перемахнув через перильца веранды, набросил пропитанную теплом его тела ткань на покрытые гусиной кожей плечи бога.
— Где Мудрая, вождь? — стуча зубами, спросил его Соль.
Ни слова не говоря, Перекат показал себе за спину.
Стянув плащ в кулак у горла, чтоб не падал, Соль взбежал по ступенькам крыльца, отворил дверь. Из темного дома пахнуло вяленой рыбой и плесенью, и какими-то сушеными травами.
— Чиэ! — вскрикнул он, бросаясь в темноту, но тут с веранды навстречу с лампой в руке вышла Молодая Луна. Желтый свет озарил ее плотно сжатые губы, темные, как омуты, глаза, и, наконец, огромное тело у дальней от входа стены, раскисшее, как выброшенный на берег кит, такое же неповоротливое. Сглотнув горький комок, Соль сделал шаг вперед, споткнулся, как об преграду, об ушибленную ногу, и замер, боясь дышать. Лишь потом увидел заслоненное светом лампы в руках Луны слабое-слабое, бледное, как первый пух одуванчиков, сияние, лишь потом услышал — дышит хрипло и глубоко.
