Мама ничего не ответила, но больно потянула меня за волосы и не извинилась.
Я вздохнула и тихо произнесла:
– Они же мои сестры.
Иногда мне казалось, что просить увидеться с ними (особенно с Грей) – все равно что просить разрешения вколоть себе дозу героина по пути из школы.
– Все будет в порядке. Они могут обо мне позаботиться.
Кейт издала непонятный короткий смешок и вновь принялась заплетать мои волосы.
Фото, которое она рассматривала до этого, лежало на одеяле и было перевернуто: возможно, Кейт надеялась, что так снимок останется незамеченным. Но я взяла его в руки и принялась изучать. На нем были изображены мои мать и отец, Гейб, и мы, три сестры, много лет назад. На Виви зеленое твидовое пальто, Грей одета в бордовую куртку из искусственного меха, а я – в маленьком красном клетчатом пальтишке с золотыми пуговицами. У каждой на шее по золотой подвеске в форме сердца с выгравированными именами: Виви, Грей и Айрис. Рождественские подарки от бабушки с дедушкой, которые жили в Шотландии. Фото сделано именно там – мы тогда приехали их навестить.
Полиция так и не обнаружила ни нашу одежду, ни эти украшения, несмотря на тщательные поиски.
– Тот самый день, – тихо произнесла я. Прежде мне не приходилось видеть это фото. Само его существование стало для меня новостью. – Мы здесь совсем другие.
– Ты можешь… – Голос Кейт сорвался и утих. Она тихонько выдохнула. – Можешь пойти на концерт Виви.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо!
– Только вернись до полуночи.
– Идет.
– Я приготовлю что-нибудь поесть, пока ты не ушла в школу. А еще кому-то определенно нужен душ.
Она доплела мои косы и, прежде чем выйти из комнаты, поцеловала меня в макушку.
Когда мама ушла, я снова посмотрела на фотографию, вглядываясь в ее лицо, в лицо отца. Всего через пару часов с ними случится худшее, что можно вообразить. То, что навсегда изменит Кейт, сотрет румянец с ее щек, оставит исхудавшей и бледной. Бо́льшую часть моей жизни она напоминает акварельный портрет женщины, лишенный ярких красок.
А Гейбу пришлось еще хуже.
И все же больше всего изменились именно мы, три девчонки. Я с трудом узнаю темноволосых голубоглазых детей, что смотрят на меня со снимка.
Говорят, после того, что случилось, мы стали более скрытными. Много месяцев не разговаривали ни с кем, только друг с другом, отказывались спать в разных комнатах или даже на разных кроватях. Иногда среди ночи родители заходили в комнату и обнаруживали нас в пижамах сбившимися в кучку. Склонив головы, мы прижимались друг к другу и шептали что-то, словно ведьмы над котлом с зельем.
Наши глаза почернели. Волосы стали белыми. Кожа приобрела запах молока и влажной после дождя земли. Мы вечно были голодны, но при этом не набирали вес. Мы ели, ели и ели. Продолжали жевать даже во сне, прикусывая языки и щеки, отчего просыпались со следами крови на губах.
Врачи ставили нам самые разные диагнозы, от ПТСР[8] до СДВГ[9]. В наших медицинских картах были собраны в разных комбинациях все буквы алфавита, но никакое лечение не помогло нам стать такими, какими мы были «до». И тогда было решено: мы не больные. Мы просто странные.
Люди с трудом верили, что Кейт и Гейб – наши настоящие родители.
Внешность нашего отца могла бы считаться утонченной, если бы не руки, загрубевшие от плотницкой работы и его главного увлечения: по выходным он усаживался за гончарный круг. Гейб носил уютную одежду, которая покупалась в благотворительных магазинах. Пальцы у него были длинные и шершавые, как наждачная бумага. Отец не смотрел спортивных передач и никогда не повышал голоса. Заметив паука, он выносил его в пластиковом контейнере в сад и отпускал. А еще разговаривал с комнатными цветами, когда поливал их.
Наша мать была не менее деликатной женщиной. Она пила лишь из бокалов, что сделал для нее отец; неважно, были это чай, сок или вино. Из трех пар обуви, что у нее имелись, она предпочитала резиновые сапоги и носила их при любой возможности. После дождя она подбирала улиток с обочины и переносила их в безопасное место. Кейт любила мед: тост с медом, сыр с медом, горячие напитки с медом. По выкройкам, доставшимся ей от бабушки, она сама шила себе летние платья.
Оба они носили стеганые куртки и предпочитали прогулки в английской глуши путешествиям за границу. У них были палки для ходьбы и спиннинги для рыбалки. Оба любили заворачиваться в шерстяное одеяло, чтобы почитать дождливым днем. У обоих были бледно-голубые глаза, темные волосы и приятные широкие лица.
Они были приятными людьми.
Но, соединившись, произвели каким-то образом на свет… нас. Все три вымахали на целых десять дюймов[10] выше своей миниатюрной матери. Длинные, угловатые, с острыми чертами. Вызывающе красивые. С высокими скулами и большими выразительными глазами. С детства люди твердили нам и нашим родителям, что мы неповторимы. Почему-то это звучало как предостережение… Полагаю, так оно и было.
Мы все знали о силе, которая заключается в нашей красоте, но пользовались ею по-разному. Грей осознавала свою власть и прибегала к ней с таким искусством, какое я редко встречала в других девушках. А я в каком-то смысле побаивалась своего отражения, потому что уже знала о побочных эффектах красоты, сексуальности, привлекательности и навязчивого внимания, исходящего не только от юношей и мужчин, но и от девушек и женщин. Моя старшая сестра была настоящей чародейкой, неотразимой и желанной, вечно пахнущей цветущим полем. Живое воплощение летних вечеров на юге Франции. Свою естественную красоту она подчеркивала всеми возможными способами: носила высокие каблуки, тонкое кружево и предпочитала дымчатый макияж. Точно знала, сколько кожи можно оголить, чтобы выглядеть круто и притягательно.
Но главным отличием между нами было вот что: по ночам она не боялась возвращаться домой одна. Всегда ослепительная, иногда пьяная, часто в короткой юбке и блузке с большим вырезом, Грей уверенно двигалась по темным паркам, пустынным улицам, вдоль раскрашенных граффити гаражей, где разные бродяги выпивали, баловались наркотой и спали в одной куче. Она не испытывала страха, посещая места и надевая вещи, из-за которых, случись с ней что-нибудь, люди сказали бы, что она это заслужила.
Грей шагала по этому миру так, как не смогла бы ни одна из известных мне женщин.
– Ты кое-чего не понимаешь, – однажды ответила мне сестра, когда я заговорила с ней об этом. – Я и есть опасность. Я то, что таится в темноте.
Виви была ее полной противоположностью и всячески старалась избавиться от своей красоты. Она побрилась налысо, сделала пирсинг и татуировку «отвали» на пальцах рук – заклинание, которое должно было избавить ее от нежелательного внимания навязчивых мужчин. Но, несмотря на все эти обереги, серьгу в носу, острый язык, волосы на теле, темные круги под глазами из-за бессонных ночей и пристрастие к алкоголю и наркотикам, она оставалась невероятно красивой. Ей свистели вслед, шлепали по заднице и хватали за грудь, а она собирала всю свою ярость, переплавляла в музыку и выплескивала на сцене, терзая струны своей бас-гитары.
Я представляла собой нечто среднее между сестрами. Не подчеркивала своей красоты, но и не скрывала ее. Регулярно мыла голову и пользовалась дезодорантом. Пахла чистотой, но не опьяняющим ароматом соблазна. Не пользовалась макияжем и выбирала свободную одежду. Не укорачивала юбку школьной формы и не ходила в одиночестве по ночам.
Я встала, чтобы вернуть фотографию на место, в открытый ящик прикроватной тумбочки Кейт. Из-под носков и нижнего белья торчала набитая бумагами папка. Мне захотелось вытащить и открыть ее. Она была заполнена копиями полицейских отчетов, края которых начали закручиваться от времени. Взгляд выхватил наши с сестрами имена и обрывки старой истории. Оторваться было невозможно.
