Одно из любимейших мест дома – огромная веранда с выходом на задний двор, на которую можно попасть из столовой через стеклянную дверь. На этой веранде я провел бессчетные летние вечера – с комиксами или книжками в руках, раскладывая бейсбольные или футбольные карточки, играя с друзьями в настольные игры. Мама выносила нам кувшин домашнего лимонада и шоколадное печенье, теплое и липкое, только что из духовки. А еще, когда было тепло, мы с ребятами спали там всей веселой компанией.
Несмотря на раннюю любовь к чтению, не говоря уже о страсти к фильмам ужасов и вестернам, я не был домоседом. С того самого дня, как мы сюда переехали, я часами торчал под нестареющей плакучей ивой, что стоит на страже у дома, воображая будто я – Джим Палмер, питчер[5] «Балтимор Ориолс», получивший приз Сая Янга. Подошвой старой теннисной туфли я расковыривал траву, будто там – резиновая площадка на питчерской горке, а потом, высоко задрав колено, отправлял свой коронный крученый мяч в небольшой участок голой бетонной стены в опасной близости от подвального окошка. Я и сейчас считаю, что только чудом ни разу не разбил это окошко. Зато зеленый ставень слева от окна дорого заплатил за мою детскую самоуверенность. Сотни плохо просчитанных бросков превратили его в хлам: мои воображаемые отбивающие всегда были правшами, а кидал я слишком высоко и метил в голову. В общем, ставень едва цеплялся за стену парой ржавых гвоздей, и отец до сих пор ворчит на меня за эту размолоченную деревяшку.
Трещины в асфальте рассекали тротуар перед домом на Хансон-роуд на тридцать три куска разного размера и формы, а тротуар вдоль Тупело – на девятнадцать. Эти дорожки я знал как свои пять пальцев. День за днем двенадцать лет я ходил по ним, гонял на велосипеде или скейте. Мальчишки строили горки из цементных блоков и досок, добытых на стройке или «позаимствованных» в отцовской мастерской, и сигали с них на великах. Как правило, мы гоняли даже без маек, что уж тут говорить о шлемах. Однажды мы уговорили какого-то мальчугана, жившего по соседству, прыгнуть с завязанными глазами. Кончилось это печально, и одного раза нам хватило. Порой ставки поднимались – мы прыгали через мусорные контейнеры или пластиковые мешки с травой и листьями. А иногда ложились в рядок на тротуаре, и кто-нибудь прыгал. Уж я-то точно знаю, куда может завести слепая подростковая вера. Вот ее предел: ты лежишь на раскаленной от солнца бетонной плите, прижав руки к ребрам и закрыв глаза, а твой дружок-идиот воображает, что он – какой-нибудь чокнутый каскадер Ивел Книвел, и прыгает через тебя на велосипеде.
Одним летним полуднем старшая сестра моего дружка Нормана, Мелоди – местная знаменитость и вообще личность крутая, ведь она уже ездила на машине и курила сигареты без фильтра, – тормознула на своем «Транс Аме»[6] у соседнего дома и стала уговаривать нас дать ей прокатиться. Норм сначала упирался, но потом сжалился и уступил свой ярко-зеленый «Хаффи». Помню все как вчера. Из динамиков «Транс Ама» (тачки цвета «полночь») ревет Дэвид Боуи, а Мелоди крутит педали вверх по Тупело, пока не добирается до пожарного гидранта на углу Черри-корт. А затем разгоняется и несется вниз. Быстро. Слишком быстро. Мы все стоим на бордюре, раскрыв рты в благоговейном ужасе, и тут она налетает на нашу самодельную рампу на скорости километров сорок в час и взмывает в воздух метров на пять-шесть, а длинные грязно-белые волосы струятся за ней, как плащ супергероя. Шины «Хаффи» встречаются с асфальтом, звучно шкрябнув, мы радостно орем, но тут же замолкаем – колеса ведет, начинается расколбас. На Хансон-роуд – машины, однако мы не успеваем ее предупредить. Велик влетает точно в знак «стоп» на углу, и Мелоди шлепается на тротуар, будто тряпичная кукла. Мы всем кагалом летим к ней – сейчас увидим первый в жизни настоящий труп!.. Но не тут-то было: девчонка приподнимается на ободранном локте; ноги и правое предплечье – кровавое месиво, а она хохочет. Это невероятно: мало того что жива, она еще и считает, что все это жуть как весело. Вот так и появляются на свет легенды.
Восторг не разделял один лишь Норм. Он был в ярости: велосипедная рама скручена в безобразную баранку, и ее уже не починить. А ведь это недавний подарок от родителей на день рождения! Норм разразился шквалом цветистых выражений, но я об этом узнал позже и с чужих слов. Честно признаться, я тогда на него внимания не обращал. Не мог отвести взгляда от восхитительной загорелой кожи на обнажившемся теле Мелоди, щедро выставленном напоказ – оранжевая майка задралась после падения на тротуар. А над этим плоским, гладким, загорелым животиком виднелись темно-алые шнурки кружевного лифчика, подхватившего бледный холмик голой груди – первый лифчик и первая в жизни настоящая сиська, доставшаяся глазам вашего покорного малолетки. В девять лет я пялился на Мелоди, как грязный старикашка на переполненном пляже. Потом она поднялась, отряхнулась, села в свой «Транс Ам» и уехала. То был величайший день моего детства.
Отец всегда свято верил: необходимо ухаживать за тем, что имеешь. Он гордился своими вещами. Наши автомобили непременно сверкали чистотой и полиролью. Однако отцовским особенным любимчиком всегда был газон. Весной и осенью газон удобрялся; отец регулярно стриг кусты и обрезал деревья, а после летних гроз собирал обломанные ветки. Особенно усердно он подравнивал траву вдоль тротуаров и иногда прорезал такие глубокие траншеи по обе стороны дорожки, что туда неизменно залетали велосипедные колеса, приводя к частым и зрелищным авариям. Я, кстати, до сих пор не уверен, что устраивал это отец непреднамеренно. А уж газонокосилкой он работал словно по расписанию, раз в неделю, с каким-то религиозным пылом.
Нам повезло: двор был едва ли не самым большим в квартале и, к вящей печали отца, часто превращался в игровую площадку для моих дружков. Во что мы только не играли: от бейсбола и кикбола до мини-гольфа и войнушки. На драгоценном отцовском газоне появлялись размеченные ромбиком базы[7] для бейсбола, а роль самих баз выполняли тарелки-фрисби, все в отметинах собачьих зубов, да крышки от мусорных бачков. Провисший телефонный провод, что пересекал Тупело-роуд, по умолчанию служил границей хоумрана[8]. Земля ходуном ходила под нашими ногами, а с эджвудского «Арсенала» то и дело слышались отдаленные и приглушенные «бу-бух!» во время испытаний. Нередко над головами ревели эскадрильи истребителей или вертолетов; они летали на абердинский испытательный полигон, где отец служил авиатехником. Когда машины проходили над головой – на полигон или обратно, – мы неизменно бросали все игры и стреляли по ним из воображаемых невидимых пулеметов или базук.
Я частенько устраивал у гаража платные представления с фокусами, взимая по десять центов с посетителя. А еще устраивал на боковом дворике балаганные представления, призами на которых служили старые комиксы и игрушки на выброс, – все, чтобы облегчить карманы соседской детворы. На перекресток Тупело и Хансон я, бывало, выносил маленький столик и приторговывал холодным лимонадом в бумажных стаканчиках – его брали водители проезжих автомобилей.
Во дворе, в углу, примыкающем к улице, росли здоровенная слива и декоративные яблони с маленькими яблочками – то был наш неиссякаемый источник боеприпасов для многочисленных битв. Деревья также служили отличным укрытием для засад на проезжающие автомобили с последующим их обстрелом. Сколько бы меня ни отчитывали, сколько бы ни наказывали, я любил швырять эти мелкие яблочки, а также снежки или земляные комочки в машины на улице. Никакого объяснения этому изъяну моей личности я найти не в силах. Единственно могу сказать: если вы хоть раз ложились на пузо в прохладной летней траве в ожидании приближающегося транспорта, а потом вслушивались в «бац» от удара, то прекрасно понимаете, о чем я говорю. А еще больше кайфа было, когда машина тормозила, оттуда выскакивал водитель и гонял нас по улице. Для парней с Хансон-роуд то были моменты чистого блаженства, полные адреналина. Было время, когда мой ошеломленный отец даже считал, что по мне плачет исправительный лагерь, а то и тюрьма. В конце концов он просто перестал обсуждать со мной эту тему, а дражайшая матушка пыталась отвадить меня словами:
