Стараясь не повредить полотна, Хэн Шань осторожно снял паутину. Кое-где были вырваны клочья, а сквозь проеденные насекомыми дыры виднелась стена. Полотно было прежде явно длиннее, но стена обрушилась по краям, и оно смешалось с землей и пылью, так что различить его в этих местах было невозможно. Казалось странным, что такой ветхий шелк все еще держится на стене. Приглядевшись, Хэн Шань заметил на нем прерывистые линии — следы черт, нанесенных не дождем и ветром, а рукою человека. Он напряженно вглядывался. Сначала было трудно соединить разорванные линии, но постепенно они стали соединяться, восстанавливая изображение — так бывает, когда всплывают в памяти давно забытые воспоминания или события, виденные во сне. Казалось, написанные краской линии, ощущая присутствие человека, оживают и, подгоняя друг друга, стараются воссоздать прежнюю картину. Хэн Шаню было страшно даже моргнуть — ом думал, что все это лишь видение, которое может вмиг исчезнуть, как только он моргнет глазами, и останется лишь разрушенная хижина и он, рассматривающий в одиночестве дырявое полотно. Скалы, написанные темно-синей краской, слились с полотном, краска местами опала, следы от кисти потускнели, но под его взором едва заметные штрихи ожили и, странным образом связывая исчезнувшие куски, обозначили неподвижные горы и текущую воду.

Неясно очерченные причудливые камни застыли в пляске смерти. Зелень деревьев и голубые краски воды потемнели и стали мрачными. Бросались в глаза лишь струи водопада — они белели, как кости скелета, лежавшие рядом. Смутно высились дальние горы, тянулся ряд вершин, но и они, казалось, вот-вот исчезнут с полотна, словно тени. На лбу художника вспухли синие жилы, обильный пот тек по его лицу, глаза налились кровью. Полотно делали картиной линии на шелку, невидимая душевная сила автора и взволнованное сердце Хэн Шаня. Казалось, вздохни Хэн Шань свободно, и изображение рухнет на пол вместе с шелком — превратится в горсть пыли. Пейзаж был скорее в душе Хэн Шаня, а не перед его глазами. Как в дурном сне, в тумане круто громоздились холодные, мрачные уступы гор, беззвучно текла белая вода, не имевшая ни тяжести, ни холода или тепла, Это был печальный и страшный пейзаж, выплывший из мглы и все же освещенный неизвестно откуда лившимся слабым светом. Вероятно, таким же было мертвое лицо художника. Да, здесь не было места живому существу, но живое существо не могло отвести глаз от этого пейзажа. Он не изображал ущелье в разгар лета. И не весну, не осень и не зиму. Это был горный пейзаж царства мертвых».

*

Окончив рассказ, Чжэн зажмурился, как от солнечного света, и смущенно улыбнулся.

— В конце концов все мы ходим в подмастерьях у времени. Захочет оно — и оставит ненужную бумагу будущим поколениям, как шедевр, а подлинный шедевр сгноит. Не хочу я быть подмастерьем. Поэтому и собираюсь стать художником, который не берет кисти в руки. Как само время. Парадоксально, однако…

Чжэн склонил голову и, немного помедлив, продолжил:

— Сейчас я думаю, что Хэн Шань все это придумал. Тогда я горел тщеславием. Вот он и рассказал мне эту историю, чтобы сбить с меня спесь. Он ведь был поэтом… Теперь же мне все равно, правда это или ложь.

Чжэн глубоко вздохнул. Потом озорно засмеялся и сказал:

— Не в такой ли вечер Ли Бо вошел в воды Сиху?

На озере не было видно уже ни одной лодки.

Берег был погружен во тьму. Лишь озеро освещено луной. Мы, жители Ханьчжоу, привыкли к такому пейзажу. Увидишь его, и хмеля как не бывало. Сразу стало тоскливо на душе.

— Эй, лодочник! Проснись! Мы возвращаемся, — закричал Чжэн. — И добавил: — Озяб немного.

Он одернул рукава своего платья, лег на бок на ковер и закрыл глаза.

Была весна, но ночной холод просачивался даже в фонарь. И я, предоставив свое тело лодке, покачивался в такт скрипу уключин, угрюмый от похмелья, мрачно рассматривая Чжэна. Я не думал о том, что́ он мне рассказал. Я думал о том, что мой сын выдержит экзамен на цзиньши, станет продвигаться вверх по ученой лестнице и сделается в конце концов важным чиновником.

1951

Nagai Tatsuo.

«Белый «Шпиц»

I

Как-то вечером, пройдя по территории храма, — там было довольно большое озеро, — мы, мой друг и я, вышли через боковые ворота в квартал особняков. Напротив длинной глинобитной стены храма тянулись дома с воротами. Улица была тихой.

«— Интересно, — подумал я, — что приятнее: вонзать трость в землю или помахивать ею?»

— Дай-ка мне, — и, взяв трость у друга, я прошелся с нею несколько шагов.

Он остановился и зажег сигарету. Из-за черного дощатого забора надо рвом свешивались ветви ивы. Я коснулся их концом трости.

Вдруг что-то белое пронеслось мимо. Я обернулся. Белая собачка, величиной с ладонь, исчезла в воротах храма. Мой друг проводил ее взглядом.

— Рицу! — раздался за нами ясный женский голос. — Рицу! — послышалось уже совсем рядом. — А ну, ко мне — негодяй!

К нам быстрой походкой приближалась женщина в спортивном костюме. В глазах ее — нас она вниманием не удостоила — чувствовалась уверенность в том, что собака непременно послу-

шается и вернется.

Так и случилось. Через мгновение, прерывисто дыша, собака стояла подле хозяйки. Белоснежный пушистый клубок.

— Сидеть! Вот глупый!

Смущенно мотая головой, собака села.

— Ну куда ты понесся? А?

Женщина пристегнула к ошейнику кожаный ремешок и погладила ее по голове. У собаки были толстоватые уши торчком, мордочка крошечная, а нос — длинный и острый. Маленькими черными глазками она взирала на хозяйку. Видно было, что собака нервная.

— Какой прекрасный шпиц! — восхищенно молвил мой друг и присел около собачки. Острый черный нос сразу же повернулся к нему, и раздалось глухое рычание. На лице хозяйки проскользнула самоуверенная улыбка.

Это была худощавая женщина лет тридцати, с гладкой кожей и чуть надменным лицом.

— Сколько ему? — Мой друг взглянул на женщину.

— Семь, — отвечала она, глядя на собаку. Собака фыркнула, поднялась и сделала несколько шажков к воротам. Хвост ее напоминал пушистую щетку, которой смахивают пыль с автомобиля.

— Значит, во время войны… натерпелись с ним?

— Да.

Собака вновь зарычала, подбежала к нам и принялась обнюхивать моего друга.

— Ну, пойдем, пойдем. Ты ошибся. Ты подумал, что это вернулся папа.

И она пошла в противоположную сторону. Провожая ее взглядом, друг мой медленно выпрямился.

Я вообще недолюбливаю собак, которых слишком любят, и женщин, которые слишком любят собак.

— До чего неласковый пес!

— Ну что ты! Шпиц славный! — Мой друг оглянулся и пошел рядом. — «Шпиц» по-немецки значит «острый, заостренный». Видишь, какая у него мордочка острая. Кончик носа и глаза совсем черные, веки двойные, нависают на глаза. И уши прекрасные. Когда уши коричневые, а нос серый, шпиц ценится меньше.

— А я думаю, что это помесь тина с белой лисицей-оборотнем.

— Нервная, чуткая собака. Издалека чует хозяина. Так и лезет навстречу.

— Уж очень белая. Представляю, как за ней надо ухаживать!

— А любимую породистую собаку и держат дома, моют и расчесывают щеткой.

— Не знаю, породистая она или нет, но ты посмотри, какой у нее надменный взгляд.

— Такие собаки сильно привязываются к хозяину

и очень забавны.

— А такие женщины обычно питают слабость к кошкам и собакам. Они мне не нравятся… Наверно, бездетная. Сама на шпица похожа.

Я вернул другу трость.

— Есть одна любопытная история… — заговорил мой друг. В воздухе вдруг повеяло ароматом отцветшей недавно вишни. — Это было во время войны. Ты слыхал о «собаке Тодзио»?

— Небось, какая-нибудь шпионская история?

Мы вошли в вишневую аллею. Сквозь верхушки деревьев проглядывало небо, слегка окрашенное вечерней зарей.

— Помнишь ли ты особняк в Омори рядом со сгоревшим домом?

Чем ближе подступала война, тем А-сан все чаще уединялся в своем особняке в Магомэ, поручая магазин на Нихонбаси заботам управляющего. Товаров становилось день ото дня меньше, служащих одного за другим позабирали в армию, короче говоря, делать ему было решительно нечего. Жили они вчетвером: болезненная жена лет сорока пяти, единственная наследница отцовского дома, — А-сан был принят в зятья, — сиделка Коносан, нанятая к жене три года назад, и бабушка Кин. Кроме того, у них был шпиц по кличке Сий-тян, пара канареек и несколько золотых рыбок в пруду. Едва в обиходе токиосцев появилось слово «эвакуация», А-сан тут же позаботился о жилье на случай бегства из города: в любой момент они могли занять флигель в деревенской усадьбе неподалеку от Катинума в Косю (туда вышла замуж давняя их служанка). В этот флигель была успешно переправлена домашняя утварь, чтобы слабая здоровьем жена А-сана не испытывала неудобств, сам же А-сан, коренной токиосец, пока не собирался оставлять город, — поначалу никто не воспринимал бомбежек всерьез.