Когда он открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Он тут же пришел в себя, потому что старик пристально в него всматривался. Он разглядел наконец старика. Ночью тот показался ему добрым и сердечным, теперь перед ним стоял совсем другой человек. Это не был заурядный, обезображенный временем старец. В его налившихся кровью глазах, так не гармонировавших с коричневой обвислой кожей и седыми волосами, таилась мощная жизненная сила. Она все еще жила в этом одряхлевшем теле. Но не благородная, спокойная сила, а болезненное ожесточение, какое бывает у загнанного животного, которое готовится к смертельной схватке с врагом. Ци Бай-ши хотел подняться, но старик остановил его.

— Полежите еще немного. По-моему, у вас жар, — сказал он. — Вчера вечером вы сильно бредили из-за раны на ноге. Я намазал ногу снадобьем из трав. Сейчас принесу еду.

Старец неловко двигался по хижине. Он был похож на марионетку, которой плохо управляли. Когда он ушел, Ци Бай-ши огляделся: в хижине было пусто, лишь в углу стоял сундук, — похоже, это было жилище того отшельника, о котором рассказывал ему безвестный художник. Хижина была прибрана так тщательно, что непонятно было, откуда взялся тощий матрац, на котором он лежал. Спустив ногу с матраца, он увидел, что она была намазана черной мазью и обмотана куском его одежды. От ноги исходил резкий запах. Повернув голову, он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум воды, — там стояла бамбуковая ширма, обтянутая циновкой. Он помнил, что там должна была быть стена. Для чего же тогда ширма? Стараясь не повредить больную ногу, он отодвинул ширму и заглянул за нее. На шелке, натянутом во всю стену, был изображен горный пейзаж. Огромная скала слева, поток с разбросанными в нем камнями, ущелье, словно вырубленное топором, вода — то сверкающая белой пеной, то пробивающаяся меж скал, то образующая заводи, голубые дали над горами — все было так, как он знал из рассказа художника. Деревья на скалах были одеты густой летней листвой, каждая складка горы была изображена в духе Ма Юаня и Лю Сун-няня, выявляя не изменяющийся веками вид и тяжесть форм. Прозрачная вода, сочившаяся из расщелин огромных холодных скал, резво устремлялась вниз, застывая в голубых заводях бесчисленных оттенков, или в белой пене неслась за рамки полотна. Вдали горы окутывала дымка, словно там вот-вот должен был хлынуть дождь. Все полотно было изысканно суровым, наполнено сумеречным тихим воздухом. Настоящий шедевр! И хотя на полотне было изображено лето, от него не веяло теплом. И не было места живому, дышащему существу. Ци Бай-ши, забыв обо всем, зачарованно глядел на картину. Водопад и брызги воды были написаны белилами, и, казалось, шум воды доходил до его ушей.

Его привел в себя раздавшийся рядом шорох. Ци Байши обернулся. Старик, принесший еду, пристально глядел на него, будто кошка, следившая за мышью.

— Ну как? — спросил он неподвижно стоявшего Ци Бай-ши. И голос его, как ни странно, был ласков.

Ци Бай-ши извинился за бесцеремонность и назвал свое имя. Старик до сих пор не поинтересовался ни его именем, ни занятием. Ци Бай-ши рассказал старику историю, которую слышал от своего приятеля. Старик молча вошел в хижину, они сели друг напротив друга, и отшельник, глядя прямо в лицо Ци Бай-ши, спросил:

— Ну и что вы думаете?

Было странно слышать тихий, спокойный голос старика — он не соответствовал его поведению. И тут Ци Бай-ши вдруг понял, что этот человек, как видно, был целиком поглощен пейзажем за стеной хижины и своей картиной на стене. Остальное было ему совершенно безразлично.

— Что вы думаете о картине? — снова спросил старик. И Ци Бай-ши показалось, что облик старца стал меняться на глазах; рот разверзся, волосы встали дыбом, ногти на пальцах удлинились. Ци Бай-ши содрогнулся от ужаса.

— Шедевр! — сказал он. — Великая простота. Превосходно написано. Думаю, никому из нынешних художников не под силу такое. Поистине шедевр!

Ожесточение вмиг покинуло старца, но потом снова появилось в выражении лица, во всем его облике.

— Но вы еще не видели его! Не видели пейзаж за стеной!

Старик встал и пригласил Ци Бай-ши выйти. Забыв о боли в ноге, Ци Бай-ши вышел из хижины. Они обогнули хижину, и перед ними предстал пейзаж, о котором они говорили. Все было так же, как на полотне и как рассказывал приятель Ци Бай-ши. Но яркое летнее солнце освещало ущелье, высвечивая каждый уголок скалы такими мощными лучами, которые невозможно изобразить никакой кистью. Из-за дальней расщелины в горах выплыло облачко, похожее на сверкающую вату, и затуманило очертания скалы. Тяжелые темные струи дождя пали на воду, а облачко спряталось за плечом другой горной вершины. Кожа скал, влажная от моросящего дождя, и зелень деревьев блестели на солнце, отражая солнечный свет. Непрерывно движущиеся облака бросали то темные, то светлые тени на спокойные коричневые и серые скалы, на листву деревьев, на воду разнообразных голубовато-зеленых тонов. Да, здесь не было места живым существам, но здесь было движение света, солнечного сияния. Старик стоял рядом с Ци Бай-ши. Солнце не касалось его впалых глаз. Сморщив нос и прищурившись, он с одинаковым вниманием смотрел на Ци Бай-ши и на пейзаж. Заглянув в глаза старца, Ци Бай-ши сказал:

— Великолепный пейзаж! Но и ваше полотно шедевр.

Старик, ничего не сказав, пошел к хижине.

Ци Бай-ши, залечивая ногу, провел у отшельника несколько дней. Больше они ни словом не обмолвились ни о картине, ни о пейзаже. Ци Бай-ши не пытался вновь заглянуть за ширму. Старец перевязывал ему ногу и готовил еду, и Ци Бай-ши, мужчине в расцвете лет, было мучительно неловко пользоваться его заботами; он не мог смотреть на то, как старец с трудом, будто марионетка, двигается по хижине. Наконец, наступил день расставания. Старик и Ци Бай-ши поели, сидя друг против друга, и когда трапеза закончилась, отшельник заговорил тихим прерывающимся голосом:

— Когда ушел ваш друг, я несколько лет старался

не глядеть на ущелье, но пейзаж не исчезал из моего сердца. Достаточно было взглянуть на стену, как я видел на ней каждую скалу до мельчайших подробностей. Однажды я написал на полотне ущелье летом, как помнил его, и повесил картину на стену. Все было не то. Я собирался переписать пейзаж, но так и не решился взять кисть в руки. А потом я не смог сделать этого из-за старческой немощи. Теперь мне трудно даже приготовить пищу. Вероятно, эту зиму я не протяну. Когда я гляжу на вас, я вспоминаю своих родных и друзей, которых оставил когда-то. Многих из них, наверно, и в живых уже нет. Но я не могу покинуть это ущелье — не хочу расставаться ни с ущельем, ни с картиной. Однако и видеть и то, и другое тоже не хочу.

Улыбающиеся глаза старика сверкнули безумием.

Рассказав это Хэн Шаню, Ци Бай-ши добавил:

— Человек, скопировавший природу или картину, написанную другим, не может сделать свое полотно лучше подлинника.

*

Хэн Шань, мастер прозы, стихов и живописи — трех видов искусства, ведомых человеку, не забыл этого рассказа. Он мечтал как-нибудь посетить то ущелье, где жил отшельник. Случилось так, что один из его учеников был родом из тех мест и в его доме хранилась старинная картина, неизвестная миру. Узнав об этом, Хэн Шань решил отправиться туда со своими учениками. Путь их лежал через старинный город Канпинчжень. Это было как раз то самое место, куда спустился когда-то с гор Ци Бай-ши. Хэн Шань остановился там и послал своих учеников искать ущелье. Однако они не нашли его. Тогда Хэн Шань рассердился и, взяв на несколько дней еды, сам отправился вверх по течению реки, благо спешить было некуда. Прошло как раз десять лет с тех пор, как там побывал Ци Бай-ши. Переночевав две ночи в горах, усталый Хэн Шань поднимался по горной тропе и неожиданно вышел к тому месту, где река текла вдоль отвесной каменной стены. Вскоре он увидел узкое ущелье, из которого вытекал горный поток. На крутом повороте в ущелье высилась огромная скала.

Ущелье было точно таким, каким он представлял его себе, и несомненно было, что пейзаж этот не изменялся на протяжении сотен, тысяч лет. Как и прежде, ущелье было безлюдным, ясным и суровым. «А где же хижина?» Он оглянулся вокруг и с трудом разглядел полуразвалившееся жилье. «Старик, видно, умер», — подумал Хэн Шань. Когда он подошел поближе, из темной дыры, напоминающей вход в пещеру, вдруг что-то стремительно выскочило. Он застыл на месте. На веранду было страшно ступить. Цыновки рассыпались, смешавшись с толстым слоем пыли на полу. Крыша, как ни странно, уцелела, — видно, потому, что опиралась о толстую сосну. Хэн Шань оглядел душную от травяных испарений хижину. И когда глаза привыкли к темноте, он заметил в углу груду костей. Это был скелет человека. Череп был цел, только углубления и впадины были залеплены чем-то черным, будто плесенью. Кое-где она затвердела, словно уголь. Рядом со скелетом валялись какие-то клочья, отдаленно напоминавшие ткань. Он наступил на пол хижины. Доски выдержали тяжесть его тела, только мрачно заскрипели. У стены, обращенной к ущелью, стояла ширма: на бамбуковый остов была натянута циновка. Казалось, циновку удерживает лишь паутина. Отодвинув ширму, Хэн Шань увидел ветхое шелковое полотно блеклого коричнево-бурого цвета, затянутое паутиной. Пыли на нем было сравнительно мало. Отчего оно сохранилось? Может, его защитила ширма, закрывавшая стену? Но достаточно было стряхнуть пыль, и полотно рассыплется по ниткам оно было чуть живо.