— Это женский туалет, Волков, выйди немедленно, — она пытается говорить громко, но голос дрожит.

Я закрываю за собой дверь, делаю несколько шагов к Александровне. Она оглядывается по сторонам, в поисках пути отступления, но я не позволяю ей даже подумать, прижимаю к умывальнику с одной стороны и к себе с другой. Черт. Как же я скучал по ее запаху и близости. Меня просто уносит в чертов рай.

— Чего ты добиваешься, Волков? Ты хоть понимаешь, что сейчас опозорил меня передклассом.

— Да брось, Ксения Александровна, все и так в курсе, что я от тебя без ума, я этого и не скрывал, — обхватываю пальцами ее подбородок, поднимаю голову, вынуждая смотреть мне в глаза. Слезы в уголках ее глаз мне душу рвут, все-таки я скот.

— Я твой учитель, Волков, я тебе не девочка со двора, пойми ты это уже наконец, иначе я вынуждена буду…

Не могу больше, просто наклоняюсь и затыкаю ей рот поцелуем. К черту. К черту. К черту. Все к черту. Я с ума от нее схожу, дурею просто. Думаю о ней бесконечно. Она теряется лишь на секунду, а потом начинает колотить меня своими малюсенькими кулочками, все равно что скалу иголкой дробить. Александровна шипит, вырывается из моих рук, словно птичка, оказавшаяся в тисках.

А потом по всему помещению разносится звонкий хлопок, эхом отражающийся от стен, и я чувствую яркую вспышку боли. Пощечина. Александровна зарядила мне чертову пощечину. Я отпускаю Александровну, потираю пострадавшую от удара щеку, облизываю губы, на которых еще остался вкус руссички.

— Никогда больше не смей так делать!

Егор

— Ты че творишь?

Я буквально слетаю с кровати и, путаясь в одеяле, с грохотом валюсь на деревянный пол. Мокрая ткань противно липнет к телу, пока я пытаюсь выбраться из созданной мной же самим ловушки. Наконец поднявшись на ноги, откидываю в сторону мокрую тряпку, и смотрю на лучшего, чтоб его дебила, друга.

Смотрю и думаю о трех вещах: первая — почему именно этот идиот мой лучший друг, вторая — чем я думал, когда давал придурку ключи от хаты, третья — убить его сразу или сначала помучить?

— Это всего лишь вода, как тебя еще было разбудить? — он даже не пытается изобразить раскаяние, стоит с чайником, из которого только что полил меня и мою постель, и лыбится во все тридцать два.

Я решаю выбрать третий вариант, но тут мой взгляд цепляется за одежду лучшего друга. Увидеть Белова, одетого с иголочки, в идеально выглаженной рубашке, черных брюках и, чтоб его, с галстуком на шее, можно только два раза в год — на линейке в честь первого и последнего, блин, звонка. И если еще не май, а сегодня точно не май, потому что вот только вчера было лето, то значит это только одно.

Да чтоб тебя!

Первое, чертово, сентября!

Бросаю взгляд на стоящие на тумбе часы и волосы встают дыбом. Это как я, блин, умудрился проспать? Часы услужливо показывают семь тридцать утра, а линейке, с серьезным видом и при всем параде, я должен стоять ровно в восемь пятнадцать. И тут вырисовываются проблемы: первая — я ни черта не приготовил с вечера, кроме восьми будильников, которые благополучно выключил, и даже не помню как и когда, вторая — необходимо успеть привести в приличное состояние брюки и рубашку, которые я не надевал с последнего звонка, ибо не только Белый надевает их лишь два раза в году, но и я.

И я до сих пор не уверен, что мои брюки не пожрала моль. Моль вообще жрет брюки? Личинки вроде всеядны...

Какая к черту моль?

Судорожно пытаюсь заставить мозг работать и вспоминать, куда я запихнул прекрасное одеяние, когда Белый, успевший выйти из комнаты и избавиться от чайника, возвращается с костюмом в руках.

Я уже говорил, что у меня самый лучший друг на всем белом свете?

— Будь ты бабой, я б на тебе женился, — сообщаю ему и вылетаю из комнаты. Бегом в душ, чистить зубы и на линейку, блин, на линейку.

— Да нафиг ты мне сдался, — летит в спину.

Водные процедуры занимают не больше пятнадцати минут, а еще через десять я готовый мнусь в прихожей, натягивая на себя вполне приличные, но вообще неудобные туфли. Кто вообще придумал форму? Кто, блин, придумал туфли?

— Спасибо, — коротко бросаю другу, когда мы покидаем квартиру.

— Не за что, так и знал, что ты просрешь все на свете, — ржет он, пока мы, предусмотрительно проигнорировав лифт, сбегаем по лестнице, так быстрее.

— Вот что я в тебе люблю, так это непоколебимую в меня веру.

— А как же. Я ж в курсе, что у тебя предки опять свалили.

Это да. Маман с отцом решили взять отпуск и рвануть на курорт, отдохнуть от городской суеты и меня придурка, по их же собственным словам. В общем, предки у меня мировые, мозги не прессуют, нотации не читают, жизни не учат, одного в квартире оставляют и даже не названивают, еще бы с английским не доставали, цены бы не было. Но английский у нас тема отдельная, я на нем прекрасно говорю, храни, Господи, компьютерные игры, но это совершенно не мешает мне доводить до нервного тика скучных теток, нанимаемых родоками. Строить из себя полного дебила — эдакого пня — гораздо проще, чем корчить умника.

Во дворе, в паре метров от подъезда, стоит отполированный до блеска черный «мерс». Кошусь на друга. Обычно он предпочитает передвигаться менее пафосным способом, чтобы лишний раз не напоминать, что он ну нас, на минуточку, единственный сын мэра города. Мажор в общем.

— Че смотришь, все ради тебя принцесски. — огрызается Белый. — Не проспал бы, ехали бы как нормальные люди.

Нормальные — это на маршрутке, реже на такси. Есть у нас обоих пунктик, называется «не отсвечивать», всем и каждому и так известно, что родители у нас серьезные люди.

— Ой, да завали.

Открываю заднюю дверь и плюхаюсь на сидение, рядом с двумя внушительными букетами цветов.

Все-таки я дебил.

Умный из нас двоих точно не я.

— Здорово, Вась, — здороваюсь с водителем семьи Беловых, пока Белый усаживается на переднее пассажирское.

— Как дела? — интересуется он.

— Да лучше всех.

— Ага, еще бы, это же не он с утра пораньше по городу в поисках нормального букета, как в жопу раненная рысь, бегал.

— Я же сказал, был бы ты бабой, женился бы на тебе не раздумывая.

В лицее мы появляемся в точно назначенное время. Официальная часть линейки начинается в восемь тридцать, и у нас есть пятнадцать минут, чтобы поздороваться с одноклассниками, посмотреть, так сказать, кто во что за лето превратился.

Свой одиннадцатый «А» мы находим быстро, класс уже практически в полном составе. Нас не много, всего семнадцать, когда-то было тридцать. Кто-то сам ушел, кого-то вышвырнули, остались, так сказать, не совсем тупые, типа умные, элита, епт.

Вообще учреждение у нас серьезное, настолько, что, даже будучи сыном крутого бизнесмена, способного купить весь этот лицей, или сыном мэра, все равно приходится пахать. Почему? Потому что преподы у нас тоже серьезные и чихать они хотели, кто у нас там папочка и мамочка. Не тянешь — идешь… В общем средних школ в городе много, вот и туда и идешь, а лицей позорить не надо, не для того он двадцать пять лет существования выпускал чертовых гениев математики, физики, а теперь и информатики, чтобы мы идиоты его позорили. Это слова нашего Терминатора, прекрасной, дай Бог ей крепкого здоровья, директрисы Бергер Валентины Павловны. Золотая женщина. Гитлер в юбке.

Отыскав одноклассников, мы присоединяемся к их компании. Наши почти не изменились, девчонки только похорошели, преобразились даже. Вот, что делают с девочками-ромашками макияж, банты и юбки выше колен. Вообще девки у нас умные, даже слишком, иногда настолько, что чрезмерная доза общения с ними вызывает стойкое желание сходить в девятую гимназию. Вот там… ух… Как раз тот случай, когда ноги заменяют мозг. Иногда это даже плюс.

Белый вливается в тусовку наших ботаников-задротов, а я… я совершенно случайно отвожу взгляд в сторону и зависаю.