— Желаете сформировать собственную гвардию?

— Нет, но что-то личное в этом, безусловно, есть. Мне нужны те, кто верит, а не соглашается. Улавливаете разницу?

— Конечно. Хотя общий смысл вашей задумки от меня ускользает. Впрочем, это не так уж и важно…

Собрание в импровизированном офицерском клубе началось ближе к полуночи.

— Когда мы утром встретились, я увидел людей, обиженных незаслуженной отставкой и мечтающих восстановить справедливость, — начал Распутин. Мгновенно смолкли смешки, гудёж и скрип стульев. — Возможно, вам казалось, что всё дело в конкретном чиновнике-штабисте. Стоит только правильно на него воздействовать, и всё можно будет исправить. Вслед за рассказом о предательстве, сановниках и военачальниках, участвующих в заговоре, к обиде присоединилось отчаяние. Оказалось, что тыловая сволочь не одна! Имя ей — легион! “Как можно кому-то верить, если верить никому нельзя? Что делать, когда вокруг Содом и Гоморра?” — читал я немой вопрос в ваших глазах. Сейчас постараюсь на него ответить. Но беседа получится долгой…

Зима располагает к длинным разговорам про жизнь. А тут еще ночь, метель за окном и люди, привыкшие к артобстрелам и свисту пуль, но весьма далекие от политических перипетий. “Если вы не интересуетесь политикой, это ещё не означает, что политика не интересуется вами». Цитата, которую почему-то любят приписывать Бисмарку, на самом деле принадлежит известному проходимцу, афинянину Периклу. Французский писатель Монталамбер чуть позже уточнил: "Вы можете не заниматься политикой, все равно политика занимается вами". Иначе говоря, “куда ж вы денетесь”! Офицеры, оценив это, пришли в клуб послушать, подумать или просто выпить, чтобы заглушить тревогу, вполне понятную живущим на вулкане и ожидающим его пробуждение. Они сидели тихо, внимали прилежно, а Распутин неторопливо продолжал.

— Каждый из вас существует одновременно в двух мало пересекающихся мирах. Как обычные штатские, вы прогуливаетесь под ручку с дамами по бульварам и набережным, общаетесь с детьми и друзьями, ничем не отличаясь от простых людей, если бы ни военная форма и выправка. Однако есть нечто скрытое от посторонних глаз. Оно начинается во владениях бога войны Марса с окончанием мирной жизни. В этом царстве всё по-другому, даже время, то еле ползёт, невыносимо растягивая секунды, то сжимает их невидимым прессом до зубовного скрежета… Не буду долго перечислять, что хорошо известно каждому фронтовику. Выделю главное отличие военной профессии от мирной. Армия — это люди, готовые по приказу умереть. Никакая другая служба не требует такого самоотречения, а военная прямо обязывает. Причём умирать полагается молодцевато, с удалью. Павшим — памятники с гордыми эпитафиями, выжившим — ордена, почёт, женское восхищение и уважение общества… Так выглядит гражданский консенсус. В идеале. Но иногда механизм ломается, и тогда военных, честно выполняющих свой солдатский долг, вдруг начинают презирать и ненавидеть… В великосветских салонах, университетских аудиториях, один за другим, как кролики из цилиндра фокусника, появляются люди с внимательным, приветливым взглядом, говорящие и пишущие на прекрасном русском языке, логично мыслящие и умело дискутирующие… “Как мне стыдно за наших военных!” — говорят они, морща нос и небрежно оттопыривая мизинец. “Какие они грубые, невоспитанные, жестокие, в отличие от…” Эти “светлоликие” могут быть правыми и левыми, монархистами и социалистами, но все объединены одной мечтой о светлом будущем, в котором не существует России. В самых радужных планах этих образованных интеллигентов нет места взрастившему их Отечеству. Именно из их числа рекрутируются предатели, заговорщики, агенты иностранных разведок и уполномоченные наднациональной закулисы. Для них русская армия — нож у горла. Они — вечные и кровные враги защитников Родины.

— А почему “вечные”?

— Потому что ни вчера на свет родились. Эти “цивилизованные прогрессисты” ещё во время Крымской войны в 1853 писали пасквили о русской армии в “Колокол” Герцену и приходили поглазеть на берег финского залива, как британские корабли обстреливают Кронштадт, шумно радуясь каждому удачному попаданию. Позже, во время русско-японской, в 1905 слали письма японскому императору, поздравляя его с победой при Цусиме и со взятием Порт-Артура.

— А сегодня они посылают поздравления Вильгельму?

— Есть честно призывающие всемерно содействовать поражению России. Но гораздо опаснее те, кто ратует за войну до победного конца, исподволь готовя полное разложение и уничтожение Отечества. Я не буду сейчас митинговать на эту тему. Вот проект приказа № 1. Он будет оглашён заговорщиками в случае удачного государственного переворота. Прочитайте внимательно, не торопясь, а потом продолжим…

— Что случилось, Алексей Ефимович? — прошептал Распутин, выйдя за двери с Вандамом, — почему вы так отчаянно жестикулировали?

— Вы мне говорили о том, что вам нужно из толпы выделить ваших поклонников, но, как мне кажется, совершенно забыли про тех, кто может прямо завтра отправиться с полученной информацией в Охранку. А такие, думаю, в зале тоже есть.

— Благодарю за трогательную заботу о моей персоне, — Григорий искренне улыбнулся встревоженному генералу, — но шила в мешке не утаишь, и глупо шифроваться, забираясь на трибуну. Не беспокойтесь. Ничего принципиально нового жандармское отделение не узнает, а репрессии, боюсь, разворачивать уже будет некогда. Прорвёмся…

Распутин с Вандамом недолго отсутствовали в импровизированном офицерском клубе, а по возвращению обнаружили не сонную обстановку вечернего собрания, а бурлящий котёл страстей в процессе перехода от убеждения к рукоприкладству.

— Да мне плевать на форму обращения. Лишь бы оно было уважительным! — горячо убеждал Балахович раскрасневшегося фон дер Лауница. — Что вас так коробит, господин поручик?

— Меня не коробит, как вы изволили выразиться, обращение, — пыхтел потомственный остзейский барон, — меня задевает и ранит смерть вековых устоев!

— Каких “вековых”, поручик? Я вас умоляю! — втолковывал барону шляхтич. — Нынешнему титулованию две сотни лет, а русской армии — больше тысячи…

— Господин поручик, вы на войне часто придерживались сих строгих традиций? — философски размышлял Ставский, — команду “отставить титулование” на фронте я слышал гораздо чаще повеления его придерживаться. А все эти торопливо-произносимые “вашбродь” только коверкают первоначальный смысл слов и обесценивают защищаемые вами традиции.

— Превращать боевую работу в митинг недопустимо, — горячился обычно спокойный и рассудительный Грибель, — согласовывать оперативные планы с солдатскими комитетами — бред больного воображения…

— Так может они не для этого создаются, — пожал плечами Зуев.

— А для чего, позвольте осведомиться? За каптёрщиками следить? Портянки пересчитывать?

— Кстати, было бы неплохо, — хмыкнул Надольский. — Ротная кладовка — место, где бесследно исчезает множество полезных вещей…

— Господа офицеры! Разрешите принять участие в дискуссии, — зычно прогудел Вандам.

Собрание почтительно затихло.

— Григорий Ефимыч, что вы ещё хотели сказать? — обратился генерал к Распутину.

— Проект приказа № 1, - благодарно кивнув, произнес Григорий, — это восхитительный образец решения вопроса борьбы с клопами путем сожжения всего здания. В российской армии есть объективные и серьезные проблемы. Но рушить принцип единоначалия, на который опирается любая армия — значит ломать ей хребет, превращая огромную массу вооруженных людей в неуправляемую толпу. Финал будет предсказуем — обвальное падение дисциплины и боеспособности, а затем постепенный развал всей армии…

Собрание загудело, как пчелиный рой на излёте.

— Но и проигнорировать его невозможно, — вздохнул Григорий.

— Это еще почему? — искренне удивился подобравшийся вплотную к Распутину Зуев.

— Проект приказа — дерьмо, но сам факт его появления говорит о реальных, а не выдуманных проблемах, заваривших крутую революционную кашу. Страна закипела не просто так. Вы сами прекрасно знаете…