«Композиция «Блокадной книги» тщательно продумана. Первая ее часть — воспоминания многих, вторая — дневники и записи трех основных героев. В результате на фундаменте общих судеб вырастают уникальные портреты Князева, Охапкиной, Юры, но они уже воспринимаются как типическая уникальность, как концентрация судеб и душ. Повторы, пересечения, совпадения — все это вместе создает «ничем не нарушенную подлинность той жизни». Князев однажды заметил: «Пишу о себе не как о субъекте, а как объекте». Адамович и Гранин сумели совместить объективную правду времени и субъективно пережитое, они окрасили прошлое своей гражданской художественной страстью, извлекли в прошлом такие моменты, которые нельзя забыть, потому что в них — непреходящий заряд человеческой силы».

«Сейчас тревога. Она уже длится часа два. Нужда, голод заставляют идти в магазины, на мороз, в длинную очередь, в людскую давку… Провести так недели, а затем уже никаких желаний не останется у тебя. Останется тупое, холодное безразличие ко всему происходящему. Недоедаешь, недосыпаешь, холодаешь и еще к тому же — учись. Не могу. Пусть мама решает вопрос: «Как быть?» Не в силах решить — сам попробую за нее. И вечер… что он мне готовит? Приходит мама с Ирой, голодные, замерзшие, усталые… Еле волокут ноги. Еды дома нет, дров для плиты нет… И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог. И в магазинах мясо было, а я не достал его. И мама разводит руками, делает наивным лицо и говорит как стонет: «Ну а я тоже занята, работаю. Мне не достать». И опять мне в очередь, и безрезультатно. Я понимаю, что я один могу достать еду, возвратить к жизни всех нас троих. Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки! Но у меня их нет… И каждая очередь приближает меня к плевриту, к болезни… Я решил: лучше водянка. Буду пить сколько могу. Сейчас опухшие щеки. Еще неделя, декада, месяц, если к Новому году не погибну от бомбежки — опухну.

Я сижу и плачу… Мне ведь только шестнадцать лет! Сволочи, кто накликал всю эту войну…

Прощай, детские мечты! Никогда вам ко мне не вернуться. Я буду сторониться вас как бешеных, как язвы. Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье! Счастье!! Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь… Спокойствие за свое будущее! Какое чувство! Никогда больше не испытать…»

«Блокада была, наверное, наиболее трагической страницей истории Великой Отечественной войны. Трупы на улицах, трупы в подъездах — вся обстановка блокады была бесчеловечной, невыносимой. Я несколько раз приходил с фронта в город — страшно было. Город, занесенный снегом, и тропинки, которые вели к воде — к Фонтанке, к Мойке, к Неве. Воду надо было брать где-то, водопровод не работал, электричества не было, отопления не было. Разбирали деревянные дома, надо было пилить, это отнимало последние силы. Обстрел артиллерийский из тяжелых орудий, пожары, а тушить нечем — воды нет. Бесконечное количество больших и мелких лишений. Вы знаете, когда мы писали «Блокадную книгу», мы опросили двести человек. Мы спрашивали у всех: «А как вы выжили? Почему вы выжили?» Это были бесчеловечные вопросы, но мы сами хотели понять — что это было?

Блокада ставила очень тяжелые вопросы насчет милосердия, насчет совести. Мальчик Юра Рябинкин, получив хлеб, шел с этим хлебом к матери и сестре, и там обязательно был какой-то довесок, потому что надо было очень точно вешать эти 150, 125 грамм. И по дороге — он пишет это в своем дневнике — каждый раз его мучил этот довесок. Съесть его или не съесть? Они бы не узнали, если бы он съел. Это для него был соблазн, искушение невыносимое… Это не только он сталкивался с этим. Люди вставали перед мучительным вопросом. Вот дети — двое детей. Двоих не спасти, надо выбрать, кого немножко подкормить за счет другого, или оба умрут. И вот мать кормила дочь, а сын умер. Она положила труп между окон, было холодно, зима — отрезала куски и кормила дочку…»

«Подавляющее большинство ленинградцев в годы войны, в блокадном городе, были неверующими. Религия в Советском Союзе была вытеснена из жизни. Ленинград в этом отношении считался «передовым» городом. Поведение жителей в условиях голода, обстрелов, пожаров, лишенных тепла и света, словом, в безнадежных условиях тем не менее отличалось, как правило, высокой жертвенностью и состраданием. Люди помогали друг другу из последних сил. Поднимали упавших от голода на улице, вели домой, поили кипятком, делились крохами хлеба. Работая над «Блокадной книгой», мы, с моим соавтором А. Адамовичем, сталкивались со множеством подобных фактов и всякий раз допытывались: нравственное поведение в этих запредельных условиях, — чем оно вызывалось? Не религия, не страх Божий заставляли людей действовать, казалось бы, вопреки интересу самовыживания. Чем диктовался их альтруизм? Оказывается, не всё было дозволено, действовали еще какие-то сокровенные нравственные законы, какие-то требования совести, которые живут в душе человека независимо от его веры или безверия.

Блокадная жизнь сдернула покровы душевных переживаний, сокровенные чувства обнажились. Смерть стала обыденностью, ее было кругом слишком много, страх перед ней притупился, человек как бы свыкся с мыслью о своем умирании, которое происходило с ним постепенно, день ото дня. Он видел, как он умирает, как тончают его руки, обтягивается лицо, слабеют ноги. Но по дороге к смерти вырастали другие страхи, например, потерять карточки, по которым давали хлеб. Страх оставить детей, родителей без помощи — кто пойдет за водой, кто растопит печь. Мы открыли удивительный закон блокадного города: спасались те, кто спасали других. То есть большей частью спасались именно они. Страх за близких заставлял их, умирающих, двигаться, заботиться, и это помогало им держаться. Многие из них тоже умирали, но во всяком случае — умирали не расчеловечиваясь, и жили из последних сил, вопреки всем законам биоэнергетики».

«Даниил ГРАНИН: Я буду говорить о каких-то конкретных примерах той жизни, которую прошли, испытали блокадники. Женщина старая, которая попросила машину с трупами довезти ее до кладбища. Зачем? А затем, что она там ляжет и умрет. Она не хотела доставлять никаких трудностей и забот своим близким, потому что хоронить обычным способом люди во время блокады не могли — сил не было, возможности не было, везли трупы на санках, если это было дело зимой, на колясках, если это было дело осенью и летом, — и вот она решила сама отправиться навстречу смерти. Но это такая особая, совершенно удивительная по своей сердечности, забота о близких, последняя, удивительная помощь, которую мог человек оказать своим близким — не обременять их своими похоронами.

Альберт ЛИХАНОВ: Удивительное самоотречение…

Даниил ГРАНИН: Да. Не доставлять им никаких забот с похоронами. Она там ляжет и умрет на кладбище.

Другой пример. Пример матери. Мать, которую голод довел до полного истощения. А у нее двое детей, их нечем кормить, все, что могла, она им отдавала, и она чувствовала, что умирает. Ощущение смерти во время блокады было безошибочным почти. Люди вообще иногда чувствуют смерть, а когда кругом много смертей, вот это чувство, наверное, обострилось, и она понимала, что умирает. И дети поняли, что она умирает, маленькие дети, им было 4 и 5 лет.