«В кабельной сети я проникся уважением к мастерству настоящих специалистов. Сам я пытался изучать сетевое хозяйство своего района. Ходил по трансформаторным подстанциям. Изучал трассы подземных кабелей. Каждый кабель имел свою историю. Когда его прокладывали, что с ним было в блокаду, следы бомбежки, обстрелов — сказались? Как? Некоторые взрывы, даже дальние, сказывались спустя годы. Пережитые потрясения давали о себе знать».

«Экземпляр типичной вражды к фронтовикам я встретил еще в Ленэнерго, был там такой молодой, с русой челочкой, тощий, кошачий, всю блокаду пользовался броней энергетика, его неприязнь я ощутил явственно во всяких мелких пакостях, что он чинил мне, работая в техотделе. Однажды, когда его старание приписать нам аварию и лишить премии заставило меня учинить скандал, он сказал громко, посреди общей комнаты: «Те, кто храбро воевал, не вернулись с войны». Я дал ему пощечину. Разбирали дело на парткоме всей кабельной сети. Голоса разделились. Часть членов парткома поддержала К. «Слишком много о себе думают фронтовики, пора их осадить!» Решения не принимали. Любопытно, что тогда уже вылезло впервые для меня чувство, которое я не понял, и только теперь, вглядываясь в него, можно обнаружить в нем разочарование».

«Моя жена говорила подругам: «У каждого свои пороки. Один играет в карты, другой что-то там вырезает, а мой — пишет по ночам». Слава богу, пить я перестал, хотя первые месяцы, как приехал с фронта, пили мы крепко. Почему пили? А потому что освободились от всего: от службы в армии, от войны. Война кончилась, значит, надо как-то разрядиться, торжествовать. А какое у нас в России торжество без водки. Вот я и пил — помню, просыпался то на какой-то квартире, то в пивной… Молодой ведь был. А потом вдруг начал писать. Но что писать? О войне не хотелось, и я написал повесть о Ярославе Домбровском, очень романтическая фигура. Принес ее своему однополчанину и говорю: «Дима, вот почитай, что у меня получилось». А он говорит: «Чушь какая-то. Написал бы лучше про войну, как мы воевали». Было ощущение, что он даже и читать не стал».

«Первая моя повесть «Ярослав Домбровский» имела тяжкую судьбу. Издательствам, тем более литературным журналам не нужна была чужеземная история. Партия призывала писать о современности, не уходить от насущных задач… Когда повесть была готова, я стал искать, кому бы дать ее прочитать. У меня не было знакомых писателей, мои друзья были технари, физики, электрики. Кабельная сеть имела в своем распоряжении все что угодно, кроме литературы. Как и все начинающие, хотел получить точные указания — годится или нет, и вообще… Извечные вопросы начинающего. Тайная уверенность и жалкие поиски одобрения. Выяснилось, что у одного моего друга есть школьная знакомая, которая имеет какое-то отношение… Она окончила филологический и, кажется, пишет какие-то рецензии или что-то в этом роде. Ей он вручил мою рукопись. Через две недели я получил ее обратно с пренебрежительным советом бросить эту тему. Я настоял на личном отзыве, девица оказалась внушительной, пухлая, белая, непропеченная, голос у нее тоже сырой. Доказывала, что нужно начинать с азов, с коротких рассказов, на хорошо известном материале. Внушала подробно, как тупому ученику. Я спросил ее, стоит ли мне вообще продолжать, она посмотрела на меня с жалостью, мягкая ее висячая грудь поднялась со вздохом — пожалуй, не стоит, призналась она, у вас же есть специальность, знай сверчок свой шесток. Она была полна сочувствия. Возможно, она была права. Не раз и не два я потом вспоминал ее совет. «Вы уверены, что писательская специальность лучше инженерной, что она принесет больше пользы?»

Я совсем не был в этом уверен. Насчет пользы, определенно моя работа в «Ленэнерго» была полезнее, я был весь наделен на пользу людям. Какую могла принести пользу повесть о генерале Парижской коммуны? Категоричность ее приговора не остановила, а разозлила меня. Я, значит, не знаю своих возможностей, а она знает.

Объективно у меня не было никаких данных стать писателем. Образование — техническое; наследственности быть не могло, никто в нашем роду не посягал на литературу, возраст уже серьезный, способности были явно к научной работе. И тяга к ней имелась. И результаты появились. Я напечатал две работы по замкнутой сетке. Тема эта была не очень интересна, но исследование продвигалось легко, удачи были, и я чувствовал, что и другая тема, разряда в газах, пойдет.

Тем не менее я продолжал писать. Я писал как бы тайком от себя. Назло себе. По ночам. Я не пытался улучшить свой язык, стиль, постигнуть тайны мастерства, мне просто нравилось писать, это было чистое, ничем не замутненное наслаждение графомана. Я корил себя, как за порок, пряча свои рукописи от всех. Жена мирилась с этим. У одних мужья играют в карты, другие пьют, мой чего-то пишет, пусть перебесится.

Так было до окончания «Домбровского». Пожалуй, по удовольствию это была самая лучшая моя пора.

Только после того, как повесть была закончена, я начал учиться писать. То есть учиться читать. То есть читать, учась, стараясь понять, почему так получается у Достоевского, у Паустовского, у Толстого, у Чехова, у Бабеля и Катаева. Одно время меня мучило, что нет у меня собственного стиля, явного, такого, как, допустим, у Александра Грина или Достоевского, неважно большой, маленький писатель, каждый должен иметь свой голос, узнаваемый, ни на кого не похожий. Я для себя такого не нашел. Не образовался он. Стиль, наверное, нечто прирожденное».

«То были прекрасные годы. Я не думал стать только писателем, литература была для меня всего лишь удовольствием, отдыхом, радостью, как прогулка в горы или луга. Кроме нее была работа, главная работа — в Ленэнерго, в кабельной сети, где надо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйство города. Ремонтировать кабели, прокладывать новые, приводить в порядок подстанции, трансформаторное хозяйство. То и дело происходили аварии, не хватало энергии, не хватало мощностей. Меня поднимали с постели, ночью — авария! Надо было откуда-то перекидывать свет, добывать энергию погасшим больницам, водопроводу, школам. Переключать, ремонтировать… В те годы — 1945–1948 — мы, кабельщики, энергетики, чувствовали себя самыми нужными и влиятельными людьми в городе. По мере того как энергохозяйство восстанавливалось, налаживалось, входило, как говорится, в русло, у меня таял интерес к эксплуатационной работе. Нормальный, безаварийный режим, которого мы добивались, вызывал удовлетворение и скуку. В это время в кабельной сети начались опыты по так называемым замкнутым сетям — проверялись расчеты новых типов электросетей. Я принял участие в эксперименте, и ожил давний мой интерес к электротехнике.

И вдруг я написал рассказ. Про аспирантов. Было это в конце 1948 года. Назывался он «Вариант второй». Я принес его в журнал «Звезда». Меня встретил там Юрий Павлович Герман, который ведал в журнале прозой. Его приветливость, простота и какая-то пленительная легкость отношения к литературе помогли мне тогда чрезвычайно. Рассказ был напечатан сразу, почти без поправок. Легкость Ю. П. Германа была свойством особым, редким в нашей литературной жизни. Заключалось оно в том, что литература понималась им как дело веселое, счастливое, при самом чистом, даже святом, отношении к нему. Мне повезло, потом уже ни у кого я не встречал такого празднично-озорного отношения, такого наслаждения, удовольствия от литературной работы».