— Вы в своем уме? — возмутился Гюнтри де Марс, делая шаг в сторону незваной гостьи. — Раз вы носите белую ливрею Блоренааров, то это кое к чему обязывает. Ваше неслыханное поведение…
— Заткнитесь, сьер де Марс, а не то я вам мозги выжгу! Что до вас, капитан, я вам настоятельно не советую шевелиться!
Ее решительный тон заставил Гюнтри застыть на месте, а офицера отговорил от попыток ее обезоружить. Женщина была осгориткой — видимо, членом подпольной организации, — а непредсказуемые реакции этих паритолей-террористов делали их особенно грозными противниками. Она медленно двинулась к банкетке и возбужденно посмотрела на Шари:
— Сенешаль Гаркот хранит четыре настоящих кода при себе, во внутреннем кармане своего бурнуса…
Она вложила во взгляд и в голос всю силу своей убежденности.
— Муффий…
Сказать большего она не успела. Из дверного проема вылетел сверкающий луч и ударил ее между лопаток. Она уронила оружие и механически сделала несколько шагов, прежде чем комом рухнуть у изножья кровати.
В тот же момент в руке Мии-Ит взорвались два фальшивых криокода, и из них в комнату полились мощные криогенные газы.
Глава 12
Прислушайся к моей истории, о прохожий, кто видит лишь маску поверх моего лица — белую, трагическую. Ты, быть может, полагаешь, что я желаю скрыть свои черты после какого-то злодеяния? Ты, быть может, думаешь, что я преступник и меня ищет закон по всем обитаемым планетам? Ты, быть может, веришь, что я свершал такие гнусности, как изнасилование детей или торговля людьми? Ты, быть может, считаешь, что я заслужил огненного креста крейциан или кола левантских миров? Как же ты далек от истины, ибо даже в самых кошмарных снах тебе не вообразить, как мерзка моя жизнь. Я совершил отвратительнейшие из преступлений, какими только может запятнать себя человек, и все их я совершил не по своей прихоти, но по приказу моих начальников, моих офицеров. Начнешь ли ты догадываться, кто я таков на самом деле, если я скажу тебе, что я — бывший наемник-притив? Теперь ты сожалеешь, что приклонил ко мне ухо, ты хотел бы убежать, и укрыться под своим кровом, но ни стены, ни двери не смогут остановить Притивов. А когда мы входили в жилища, позади нас не оставалось ничего, мы не щадили жизней, мы потрошили мужчин, мы насиловали женщин, прежде чем зарезать их детей у них на глазах. Мы были не менее чудовищны, чем эта маска, служащая нам вместо лица. Но знаешь ли ты, какова страшнейшая пытка для человека? Откуда знать это тебе, вольное ты существо? Пополнить ряды притивов значило очертя голову броситься в ад, из которого невозможно будет выбраться…
«Жалоба наемника-притива». Старинный иссигорский театр, перевод Мессаудина Джу-Пьета.
У Паньли вытер лоб тыльной стороной ладони. Он шел почти три дня, не давая себе отдыха. Ремень металлической бутылки набил ему плечо. Двойная звезда Мариж-Юриж осыпала Шестое кольцо своими огненными стрелами. Добрую треть небесного свода занимал охристый диск Сбарао, вдалеке сливались концентрические изгибы внутреннего и внешнего колец, окрашенные в серебристо-серое. По счастью, серные ветры, которые дули шесть дней без перерыва, утихли, и У Паньли не пришлось надевать дыхательную маску и тратить резервы кислорода.
Он одолел пешком двести километров, отделяющих горы Пиай от старой цитадели повстанцев, служившей штаб-квартирой организации Жанкла Нануфы. Холщовый мешок и кожаная фляга, которыми его снабдила Катьяж, има деревни абраззов, практически опустели; запасы воды, хлеба и сухих овощных лепешек истощились. Он услыхал вдали характерное рычание фургонов на атомном ходу; организация не прерывала своей работы, пока он отсутствовал, — да и с чего бы? В кэпе, Жанкле Нануфе, не настолько сильно было развито чувство привязанности, чтобы приостановить набеги только потому, что объявленный им преемник, его духовный сын, исчез. У Паньли в нем разочаровался и тотчас себе за это попенял: чего еще следовало ожидать от человека, превратившего торговлю детьми в смысл своей жизни?
Он различал над отдушинами источников изрезанные гребни. Выплюнув последние шлейфы серного газа, источники на время заглохли, положив конец сезону желтого неба. Еще У Паньли мельком разглядел стену бастиона, идущую по склону холма, и очертания часовых, равномерно расставленных по периметру. По пыльной дороге, вытекавшей из ворот словно чудовищный застывший язык, тянулись фургоны. Очертания дрожали в тепловых потоках, и от окон, фар и решетчатых клеток отражались сверкающие лучи Мариж-Юриж.
Рейд, скорее всего, намечался на близлежащую деревню, поскольку стрелки уже залегли на крышах, с откидных люков свешивались обезьяны, а фурги утвердились на платформах позади кабин. В очистившемся воздухе сезона светлого неба гул становился все громче.
У Паньли остановился и посмотрел на колонну машин, направляющихся к равнинам Гзиды. Не прошло и местной недели с того дня, когда кэп велел ему возглавить набег на Абразз, но, хоть волей обстоятельств ему пришлось вернуться на место своих злодеяний и разворошить болезненные воспоминания, двадцать лет, проведенные на службе у Жанкла Нануфы, уже казались У Паньли частью далекого прошлого, позабытого существования.
Единственными дерематами на Шестом кольце, которые бы не контролировали имперские силы, были дерематы организации.
Ранения на ноге зажили быстро. Катьяж сама удалила с помощью прокаленных над огнем тончайших металлических щипчиков свинцовую картечь, застрявшую в его мягких тканях и костях. У абраззов не было средств анестезии, и она дала раненому пропитанную спиртом ткань — зажать в зубах. Боль оказалась настолько сильной, что он несколько раз терял сознание. Потом има покрыла его раны целительной мазью, прошлась по всему телу растительной губкой, сделав ему массаж с ароматным маслом.
На следующий день, после ночи в беспокойном забытьи, У Паньли смог встать и сделать несколько шагов, не ощущая стесненности. Однако его душа продолжала кровоточить, и понадобилась вся сила убеждения Катьяж, чтобы удержать его от непоправимого поступка. Три дня и три ночи она неотступно оставалась подле него, чтобы и присматривать за ним, и уверять в важности его роли. Сперва он отказывался ее слушать, потому что свыкся со своей беспросветной жизнью, самоуспокоился и не желал возвращаться к учению, от которого отлучил себя сам. Затем, утомившись от борьбы, он сел на постели, приняв спокойную позу, задышал низом живота, позволил свободно течь мыслям и полностью погрузился в озеро Кхи. Там, лицом к лицу со своей окончательной реальностью, он осознал, что за словами има абраззов стояла сама истина: он не участвовал в битве при Гугатте потому, что ему было суждено подобрать факел Ордена абсуратов и подготовить приход нового мира. Однако его рассудок отвергал очевидное, и ему потребовалось принять высшее самопожертвование Катьяж, чтобы наконец примириться с самим собой. Она одарила его состраданием, силой и ясновидением. Пока свирепствовали серные бури, они любили друг друга три дня и три ночи, разрывая объятия только для того, чтобы утолить голод или жажду, пока на У Паньли не сошло предчувствие и не велело ему отправляться в путь. Ему не потребовалось ничего объяснять има. Она грустно улыбнулась, встала и, не говоря ни слова и не тратя времени на то, чтобы одеться, наполнила водой кожаную флягу и насовала в холщовый мешок сушеных лепешек. У Паньли в последний раз глядел на это бронзовое тело, давшее ему много больше, чем одно наслаждение. Он заметил, что в глазах молодой женщины проявлялись темные радужки, как будто она потеряла свой взор ясновидящей одновременно с девственностью. Она принесла ему традиционную одежду абраззов: мешковатые штаны, собранные на лодыжках, тунику-безрукавку и шапочку из хлопка. У Паньли оделся, взял сумку и флягу, которые она ему вручила, забрал маску и кислородный баллон, а затем, после последнего поцелуя, вышел на главную улицу деревни, затопленную светом и засыпанную густым покровом серы. Он не оборачивался, но ему чудилось, что он слышит рыдания Катьяж на пороге. Абраззы, занимавшиеся своими делами в проулках и под разодранными навесами, с интересом поглядывали на него. Они уничтожили фургоны, эти ненавистные символы зверства волков Нануфы, и потому ему не оставалось ничего иного, кроме как отправиться в путь пешком.
