Воскресенье, семь сорок пять.

Добрый вечер, господин пастор. Я – рабочий Франц Биберкопф, живу случайным заработком. Прежде был перевозчиком мебели, а сейчас – безработный. Дело в том, мне хотелось вас о чем-то спросить. А именно: что можно сделать против рези в животе? Подымается все что-то такое кислое. Ух, опять! Ф-фу! Вот ядовитая-то желчь. Конечно, от пьянства это. Простите, извините, что обращаюсь к вам на улице. Я понимаю, это неудобно, что вы – при исполнении служебных обязанностей. Но что же мне делать с этой ядовитой желчью. Должен же христианин помогать ближнему. Вы ведь хороший человек. А в рай я не попаду. Почему? Спросите фрау Шмидт, которая все время спускается с потолка. Но мне никто не имеет права что-нибудь сказать. А если существуют преступники, то кому об этом и судить, как не мне. Преданный до гроба, Карлу Либкнехту мы в этом поклялись, Розе Люксембург протягиваем руку[321]. Я попаду в рай, когда умру, и они преклонятся предо мною и скажут: это – Франц Биберкопф, преданный до гроба, германец, человек неопределенных занятий, преданный до гроба, гордо вьется черно-бело-красное знамя[322], но сей человек сохранил это про себя, не стал преступником, как другие, которые хотят быть германцами, а сами обманывают своих сограждан. Будь у меня под рукою нож, я всадил бы его в живот. Да, я это сделаю. (Франц беспокойно ворочается в кровати, бьется.) А теперь ты собираешься бежать к пастору, паренек. Э-э-эх, паренек! Если это доставляет тебе удовольствие и если ты еще в состоянии скрипеть. Эх, ты! Преданный до гроба, нет, господин пастор, не буду марать рук об него, не стоит, таким мерзавцам даже в тюрьме нет места, я-то был в тюрьме, я-то это во как знаю, первейшее дело, первосортный товар, трогать руками не дозволяется; не место там подлецам, в особенности таким, как этот, который посовестился бы хоть перед своей женой да и перед всеми добрыми людьми.

Дважды два – четыре, тут ничего не попишешь.

Вы видите перед собой человека, простите, что я вас на пути к служебным обязанностям, но у меня такие боли в животе. Впрочем, я сумею сдержаться. Стакан воды, фрау Шмидт. Всюду эта дрянь должна совать свой нос.

Франц Биберкопф, сильный как кобра, но нетвердо стоящий на ногах, встал и пошел на Мюнцштрассе к евреям. Пошел он туда не прямым путем, а сделал огромный крюк. Этот человек хочет со всем покончить. Начисто. Итак, снова пошли, Франц Биберкопф. Погода сухая, холодная, ветреная, кому охота стоять теперь где-нибудь в воротах, быть уличным торговцем и отмораживать себе пальцы на ногах. Преданный до гроба. Хорошо еще, что человек выбрался из своей конуры и не слышит больше этого бабьего визга. Вот он, наш Франц Биберкопф, вон он шагает по улице. Все пивные пусты. Почему? Вся шпана еще спит. Хозяева пивных могут пить свою бурду сами. Акционерную бурду. А нам что-то не хочется. Мы дуем шнапс.

Франц Биберкопф спокойно продвигал свое тело в серо-зеленой солдатской шинели[323] сквозь гущу людей – скромных домохозяек, покупавших с возов овощи, сыр и селедку. Луку зеленого, луку!

Что ж, люди делают, что могут. Дома у них дети, голодные рты, птичьи клювики: хлоп-хлоп, стук-стук, открываются, закрываются.

Франц прибавил шагу, завернул за угол. Вот так – свежий воздух. Мимо больших витрин он прошел спокойнее. Сколько стоят сапоги? Лакированные башмачки бальные, должно быть, красиво выглядят на ноге, этакая цыпочка в бальных башмачках. Обезьяна-то Лиссарек, старик-чех с большими ноздрями, там, в Тегеле, чуть ли не каждый месяц получал от жены, или кто бы она ни была, пару чудных шелковых чулок, то пару новых, то пару ношеных. Смехота! И хоть укради их, а подавай ему чулки. Вот раз мы его и накрыли, как у него чулки были надеты на грязные ноги, а он, стервец, глядит себе на ноги, возбуждается, и уши у него горят, умора. Мебель в рассрочку, кухонная мебель с рассрочкой платежа на 12 месяцев.

Биберкопф удовлетворенно проследовал дальше. Лишь время от времени он был вынужден обращать внимание на тротуар. Тогда он тщательно глядел себе под ноги, всматриваясь в гладкий, твердый, прочный асфальт. А затем его взор быстро взбегал по фасадам домов и убеждался, что они стояли неподвижно, не шевелясь, хотя, собственно, у такого дома масса окон, и он легко может качнуться вперед. Потом это передастся крышам и увлечет их за собою, так что и они закачаются. Начнут колебаться, раскачиваться, трястись. И могут соскользнуть косо вниз, как песок, как шляпа с головы. Ведь они же все, все укреплены под уклоном на своих стропилах, весь ряд. Правда, они прибиты гвоздями к толстым бревнам, а затем их еще держит толь, смола. Мы встанем крепкою стеной, не отдадим наш Рейн родной[324]. Здравия желаем, господин Биберкопф, мы идем с вами, старина, выпятив грудь, выпрямив спину, по Брунненштрассе. Бог всех людей милует, мы ведь граждане германского государства, как говаривал начальник тюрьмы.

Кто-то в кожаной фуражке, с дряблым бледным лицом, выпятив нижнюю губу, сцарапывал мизинцем маленький прыщик у себя на подбородке. Рядом, немного наискосок от него, стоял другой человек, с широкой спиной и отвислым задом брюк. Оба занимали весь проход. Франц обошел их кругом. Тот, который был в кожаной фуражке, стал ковырять пальцем в правом ухе.

Франц с удовольствием отметил, что все люди спокойно шли по улице, возчики выгружали товар, соответствующие учреждения заботились о домах, несется клич, как грома гул, что ж, можем и мы тут идти. На углу на тумбе для объявлений красовались желтые афиши с большими черными латинскими буквами: «Ах, жил ли ты на Рейна прекрасном берегу?»[325], «Король полузащиты»[326]. Пять человек стояли тесным кругом на асфальтовой мостовой и, взмахивая молотами, раскалывали асфальт. Э, да того, который в зеленой шерстяной фуфайке, мы знаем, определенно; значит, он нашел работу, что ж, это и мы можем, когда-нибудь в другой раз, работа немудреная: молот держишь в правой руке, взмахиваешь им, подхватываешь левой и – вниз, р-раз! Мы – рабочий люд, мы – пролетариат[327]. Правой вверх, левой подхватывай, р-раз, правой вверх, левой подхватывай, два. Осторожно, стройплощадка, работы ведет Штралауская асфальтовая компания[328].

Он принялся лавировать вокруг, вдоль гудящего трамвайного пути, воспрещается соскакивать во время движения! Подожди! Пока вагон не остановится! Движение регулируется полицейским, какой-то почтальон спешит все же прошмыгнуть. Ну а Францу спешить некуда, он же собирается только зайти к евреям, и они от него не уйдут. А сколько грязи пристало к сапогам, – впрочем, они и так-то были нечищены, потому что кому же их чистить, уж не фрау ли Шмидт, она палец о палец не ударит (паутина на потолке, кислая отрыжка. Франц посасывает нёбо, поворачивает голову в сторону витрин: автомобильное масло Гаргойль, мастерская по вулканизации автошин, модные дамские прически, пиксафон, патентованное средство для ращения волос)[329]. А не могла ли бы почистить сапоги толстуха Лина? И в ту же минуту Франц ускорил шаг.

Мошенник Людерс, письмо той дамочки, я тебя ножичком в брюхо-то еще пырну. – Охосподихосподи, Франц, брось ты эти мысли, хорошо, мы сумеем сдержаться, сволочи, мы о такую мразь мараться не будем, довольно с нас, насиделись мы в Тегеле. Ну, что тут еще: мужское платье, готовое и на заказ, это во-первых, а во-вторых – обивка автомобильных корпусов, автопринадлежности, тоже важно для быстрой езды, но только не слишком быстрой.