Раньше, чувствуя, что в грудной клетке будто разрастается дыра, Агата «затыкала» ее подушкой, жалея, что в доме нет плюшевой игрушки.

Теперь же…

Даже подушка не нужна.

Обнять можно себя. И еще одного человека.

Четыре месяца живущего в ней. Растущего. Уже даже шевелившегося так, что она ощущала…

По словам врача — развивающегося согласно норме. Акушерский срок — восемнадцать недель.

По чувствам Агаты… Будущего мальчика.

Максима Константиновича Гордеева.

Ей казалось, будет красиво…

Она обнаглела настолько, что даже имя выбрала. Потому что когда есть имя — это точно человек.

Агата держала глаза закрытыми, прислушиваясь к благодатной тишине своей квартиры и ощущениям внутри, когда услышала, что в дверь звонят.

Сглотнула, села, ощущая, что сердце ускоряется.

Потому что посреди ночи в ее квартиру всегда ломился один единственный.

Осознание этого заставило сжаться девичье горло.

Агата шла к двери, чувствуя, что дрожит.

Поднялась на носочки, посмотрела в глазок, опустилась на пятки, выдохнула, прислонилась лбом к дереву…

Костя позвонил дважды. Больше не станет. Если она не откроет — развернется и уйдет. Это их договоренность. Он не имеет права настаивать.

И по уму ей не надо открывать, но…

Агата оттолкнулась, начала отщелкивать. Один за другим. Все семь.

Смотрела в постепенно расширяющуюся щель…

Сначала увидела его туфли, дальше — брюки, перетекающие в приталенный пиджак.

По шее вверх до лица. Любимых губ. Любимых глаз.

В которых ласка. Жадность. Просьба.

— Привет…

Агата шепнула первой, Костя улыбнулся только — еле-заметно, кивнул…

Глядя так же, как она на него, в ответ. По босым ногам, голым коленкам, коротким шортам, свободной футболке…

Задержался там, где уже должен быть живот, но скорее всего не смог понять — есть ли. Неопытный папаша… Усилием воли заставил себя скользить выше. По ключицам, шее до губ, по носу к глазам…

— Говорят, тут чаем поят… Если правильно позвонить…

Сказал вроде бы в шутку, но у Агаты снова сжалось горло. И сердце. И…

Из глаз брызнули слезы, с губ сорвался всхлип.

Она открыла дверь, отступая, пытаясь закрыть лицо руками.

Зная, что, наверное, делает огромную глупость, но она так ждала, что он придет…

Всё это время ждала. Сама позвать не могла, но безумно ждала…

Через пелену слез видела, как Костя заходит, как приближается, берется за её запястья, забрасывая на свою шею, подхватывает под ягодицы, делает несколько шагов вглубь квартиры к стене…

— Не реви… — Шепчет, прижимаясь носом к щеке… — Не реви, слышишь? — И повторяет. Вроде бы требовательно, но так тихо и ласково, что ну как тут не реветь?

Агата не может.

Обнимает его за шею со всей силой, в неё же вжимается, зная, что мочит воротник рубашки и немного кожу.

— Не плачь, Замочек… Ну пожалуйста… — слышит уже просьбу, произнесенную куда-то в висок, очень хочет исполнить, но не может толком. Это зависит не от нее.

У нее ведь гора с плеч, смело все сомнения. Просто потому что он пришел…

Когда-то Костя думал, что нет в мире более надоевшего человеку потолка, чем потолок этой комнаты, так надоевший ему.

Потом он вспоминал его с ностальгией, потому что под этим самым потолком ему было лучше, чем под любым другим. Бесячие трещинки подзабылись. Впрочем, как и каждое из неудобств, которые недавно пришлось вспоминать, чтобы дать поручение Гавриле всё по максимуму устранить.

Дальше он смирялся с осознанием, что больше этот потолок не увидит.

А теперь…

Он снова лежал на той самой кровати, глядя в него и осознавая, что ему до невозможности спокойно. Ему до невозможности хорошо.

Veni и сам не сказал бы, как пережил то время, которое разделяло закрытие двери в квартиру перед его носом… И открытие в ответ на звонок.

Но пережил. И заслужил.

Не выгрыз зубами, не взял силой, не переломал через колено, а именно заслужил вход внутрь.

На протяжении этого месяца он действительно не спрашивал у Гаврилы, что Агата решила. И у Агаты тоже не спрашивал.

Боялся и смирялся. Понимал, что, скорее всего, ребенка уже нет. Переживал вал мучительной боли, и снова смирялся.

И даже вопреки этому не мог оставить Агату в полной мере. Слишком волновался за нее. Слишком чувствовал ответственность — за и перед.

Только и приблизиться тоже не мог. Наверное, не позволяла совесть. Наверное, она всё же у него была.

Поэтому он держал дистанцию, тушил собственные чувства, старался жить, надеялся, что со временем попустит.

Костя многое за это время переоценил, на многое по-другому посмотрел. Теперь-то многое сделал бы уже не так. Но дело в том, что жестокая правда в том, что переделывать поздно. Уже не переиграешь. А будет ли второй тайм — вопрос вне его компетенции.

Всё, что он позволил себе — несколько раз написать. Заполучить хотя бы голос на репите, а потом зазубрить наизусть каждое произнесенное Агатой слово и каждую её интонацию. И снова обзавидовался Бою, потому что тот самый голос обращен был к нему.

Когда писал прошлой ночью — просто не сдержался. Накрыла слишком мощная тоска. Безнадежная какая-то, осенняя…

Ему бы спать, а не получается.

Над головой тогда был другой потолок. Без единой трещины. Рядом — никого. Все трещины — внутри. В доме привычно тихо. Люди-функции восстанавливают силы, чтобы завтра он приехал в такую же идеальность и точно так же не встретил никого из них.

Вокруг все идеально, а ему жесть как плохо. Откровенно дурно из-за того, как одиноко. И эту тоску ты ничем не компенсируешь. Никак не заткнешь.

Костя знал, что его «херово» Агате совершенно не нужно. Что это просто в очередной раз переложит на её плечи то, что должно остаться на его плечах. Но не сдержался. А она не ответила.

Ей было нечего. Это тоже понятно.

Вот только…

Он понятия не имел, что изменилось, почему именно сегодня. Когда решила оставить и когда захотела сказать ему, но днём прилетело сообщение, которое как под колени подсекло. Наверное, впервые в жизни.

Агата дала наконец-то сделать нормальный вдох, выдернула за руку из-под толщи воды. Заставила пробить башкой корку льда.

Он несколько секунд просто улыбался, глядя на экран, на котором неправдоподобное даже: «я не сделала аборт». Потом слова подбирал, но как-то не подбирались.

В итоге просто «спасибо», отложенная трубка, запрокинутая голова… И снова перед глазами вроде как потолок — уже кабинета — а он его не видит. Он смотрит сквозь и перед глазами тот самый единственный шанс, который не может быть просран. Каким бы талантливым в этом Костя ни был.

Он не рванул к ней сразу, да и вечером откровенно боялся. Но просто не смог отложить.

Поднимался по ступенькам убогого подъезда, чувствуя нешуточный мандраж. Прежде, чем нажать на звонок, даже попросил кого-то о чем-то… Типа о помощи… Типа всевышнего…

И то ли он, то ли случай помог. Или просто Агата…

Или это всё просто она.

Открыла, впустила, расплакалась так, что не остановить. Как бы ни пытался, как бы ни хотел…

И пусть Костя этого боялся, пусть раз за разом переживал каждые её прошлые слезы, которые видел, по-новому, с осознанием, что мучал двоих, эти воспринимать было легче.

Потому что ясно — она плачет от облегчения.

Он пришел… И ей полегчало.

О нем и говорить нечего.

Они даже толком обсудить ничего не смогли. Агате нужно было много времени, чтобы успокоиться, а Косте, чтобы нашептать то, что шло не из головы — скорее из сердца, которое неожиданно в нем оказалось. Дурное. Бессмысленное. Стыдное. То, что больше не повторишь, но она навсегда запомнит.

Агата жалась к нему, Костя скорее умер бы, чем выпустил из рук, но ни секса не было, ни даже толком поцелуев.

Только глупости, которые в себе сдержать не получается. Ее слезы, собственная улыбка, которая так контрастирует. Влажный смех.