– Ты што… кидаисся-то… – захлебнулась она голосом Нины Быковой, и белыми крыльями загребла к берегу.
– Дак я… думал… на пацана… какого, – оправдался Сергей вслед русалке. И зачем-то поплыл следом. Нина доплыла до мыска и, не вставая из воды, обернулась сплеча на парня.
– Отвернись, – сказала своим милым фальцетом. Умоляла, но с горделивой нотой. Дрожь в её голосе смешалась со стыдом. Происходящее видение так озадачило Сергейчу, что он забыл грести, хлебнул воду и закашлялся.
– Иди, иди, девка, я ничо, – прокашлял, выгребая к другому берегу.
С Сергеем Филатовым приключилась оказия: впал в сомнамбулизм. Голова юной сиротки Нины Быковой, выныривающая из озёрной воды, виделась ему наяву и ежеминутно. Он вызывал это явление малым усилием воображения и никак не мог прогнать оставшейся волей. Ниночка снилась ему. Являлась в ферменских проулках, за огородной ботвой и в сумраке хвойного бора, куда удручённый парень уходил каждую свободную минуту. Здесь он бродил по околицам Фермы, засматриваясь в сторону Оси, готовый улететь вслед за собственным взглядом. Работа отвлекала мимолётно. Но при первом же всплеске образа, сознание его забывала об окружающей действительности и всё сущее теряло смысл. Он ждал ночи. Тайком уходил в село и слонялся до утренних петухов под окнами дома, где Нина Быкова проживала в родительском домишке. Но светловолосая русалка Ферменского озера, не проявляла активных признаков жизни. Стёпка наблюдал её мелькающий облик в оконце. С дрожью во всём теле пережидал краткое появление в дверном проёме и во дворе, но ноги прирастали к почве, а в остальном теле перехватывало дух. Домой возвращался на крыльях, с сознанием возможности завтрашнего дня.
Так продолжалось три недели. Сергейчу уже не единожды заставали вездесущие сельские парни. Они с озорством улюлюкали ему вслед, изображая погоню и потешаясь над влюблённым хахалем. Наконец, Нина и сама выследила Сергейчу, застав его в зарослях уличной дурнины.
– Ты? То-то мне деревенские намекают, мол, кобель у меня завёлся. И чего тут меня пасёшь?… С каких это щей мой забор обнюхиваешь?… И в озере меня выследил. На что я тебе сдалась? Кажется, Сергейча Филатов, правда?
– Я самый, – обмолвился парень, едва переводя дух. – Пойдём, погуляем?
– С тобой, штоле?… А почему нет? Пошли. Токо косынку накину…
Перед закатным часом на Ферменском озере открылся бойкий клёв окуня. На нехитрую наживку окунишка кидается, как на блик солнечный. Заядлые мужики – один азартнее другого – наскоро соорудили снасти и поспешили на ловлю. Кидают удочки, топчутся по берегам вкруг озера… Окунь солёный да сорога – не последнее дело в нехитрой крестьянской трапезе.
– Скоко взял? – кричит Венка Богдан Степке Повышу – одни ерши, поди?
– Сам ты ёрш… – отбривает Степка.
– Можа, скинемся, Стёпа, по рублику… под уху-то?…
– Скинемся… Только у тебя, поди, вошь на аркане заместо рублика?
– Так займи?… Не поскупись за компанию-то…
– Как в воду глядел. Ладно, приходь посля бани. Степка Филат первачом угощать будет. Вроде у него Сергейча, сыновейка-то, про жанитьбу толмачит. Обсуждать будем: что да как…
Ввечеру четверга сорвалась пыльная буря. Однако, не закончилась, как водиться в небесах, дождём. Не разрядилась знойная атмосфера. Кривые, как ломанные сабли, молнии изрезали хмурое небо вдоль и поперёк. Что-то страшное низринулось на Ферму. Грохот пугал и народ, и скот. Сухой треск сосновых сучков вкупе с воем верхового ветра напоминал забытую пушечную стрельбу. Отломленные ветки и вершинки сосен носило над домами, улицами, огородами… Волочило по земле. Закрытые ставнями, ферменцы не рисковали ходить по нужде. Не приведи Бог… Надо же – как разгулялись небеса.
Кто-то кричал, пытаясь перекричать вой ветра. Где-то гремело железо. Страшно-то как, Господи…
Марьиного недоросля, Антошку Филатова, буря застала на сеновале. С пополудни он миловался здесь с Аннушкой. Не могли расстаться. Даже с угрозой перед первыми грозными порывами стихии. Авось пронесёт. Ветхий сеновал насквозь продувало ветром, И Антошка закрывал Аннушку своим телом. Девица испуганно ойкала при каждом грохоте грома, а парень тут же зажимал ей рот губами…
– Мне бы домой… мама… – робко просила девушка.
– Куда в таку… бучу? – уговаривал парень – Пронесёт, не боись.
– Я не боюсь… Мне просто страшно.
– А мне с тобой… зашибись. Ты красивая… как Таиска.
Сено продувало насквозь и, казалось, тела их – тоже. И они жались, забыв про стыд, друг ко дружке. С очередным порывом урагана затрещали доски настила.
– Тоша… пошли, а?… – Аннушка уже плакала. А он молча слизывал её слёзы.
– Так задует же!
– А мы за топтанкой.
И любовники, подхватившись, точно порывом же ветра, сорвались бежать из сеновала. В ту же минуту ломанулись лошади из загона. Толстые жерди, точно восковые свечи, лопались, выпуская беснующийся табун.
– То-о-ша-а-а! – истошно закричала Аннушка, насмерть перепуганная опасностью. Обезумевшие лошади лавиной катились на них и спасения не было… В последнее мгновение парень с силой толкнул Аннушку через плетень переулка. Она упала, как тряпичная кукла и от страха смежила глаза. И уже не видела Антона, оставшегося по ту сторону плетня, на пути табуна, спружиненного смертным страхом, помертвевшего… Только очередной порыв ветра, заваливаюшийся плетень, заставили её открыть глаза и озираться. Антон стоял рядом, тут, но – по ту сторону… жизни и смерти. Восковая бледность покрывала его лицо. И что-то ужасно-жуткое поразило девушку. Глаза… Он глядел на неё… но мимо… сквозь неё… Он и не глядел вовсе, а точно умер… стоя. Это продолжалось долго. А, может быть, одно мгновение. Аннушка не могла разомкнуть рта. Антон – под порывом ветра – пошатнулся и упал на плетень и на девушку.
– Тоша… – спросила она тихо и несмело – Ты чего?… Ты живой? – Антон молчал и валился на нее. Аннушка дико закричала.
Объятый единым порывом, табун пролетел узкий переулок и выплеснулся на главную улицу Фермы, точно морская волна. Гонимый обуявшим его диким порывом, прокопытил мимо изб и выплеснулся в луговину. в березняки. где и остановился, точно тихий прибой, и стал мирно щипать зелёную травку.
…Каким чудом не попал под копыта Антошка Филатов – одному Богу вестимо. Люди говорят, в рубашке родился. Пережитый страх обернулся сильным шоком. А шок – трагичными последствиями. Семнадцатилетний парень заболел, потерял речь и скоротечно оглох. За что?… За какие прегрешения, Господи, страшно наказал невинную душу?
На день Ивана Купала взошло, как издревле водится, чистое солнце. Предвещалась духота летнего дня. Зыбкое марево зависло над хвойным бором и по-над озером. Рано куковала кукушка. Обильную утреннюю росу, как корова языком, слизнуло первым же припёком.
Из дневника Борисовича
«3 июля. Был в городе на семинаре в культпросветотделе. Слушали лекции: „Коммунизм и религия“ (читал Куреев), три главы „Истории ВКП(б)“ (читал Абрамов). Обязывают изучать историю ВКП(б). В который раз? Вчера и сегодня проходит компания по сбору подписей под воззванием постоянного комитета Международного конгресса сторонников мира о запрещении применения атомной бомбы. В Корее началась война между севером и югом.
10 июля. 7 июля был на бригаде № 1, читал художественную литературу. 8 июля был на бригаде № 2 того же колхоза, читал газеты. В тот же день, по возвращении домой меня настигла гроза. В одной майке, без кепки – спасение нашёл под зародом сена. Через минуту ветер превратился в ураган. Засыпал меня сеном. На колени стали падать градины величиной с бобовые зёрна. Прихожу в деревню и не узнаю: посрывало крыши с домов, железо с клуба поразметало по селу за 200–300 метров, поломало заборы. Хлеба на поле измесило в грязь. В бору каждое десятое дерево вывернуло с корнем, или переломало… Дровами ураган обеспечил Тесь на год.
26 августа. Погода стоит хорошая. Но уборка идёт медленно. Убрано по 600 га в обоих колхозах. Урожай лучше прошлогоднего, но план хлебопоставок в 2 раза больше прошлогоднего… Тысяч по 10–11 сдадут. И колхознику останется опять по 600–700 грамм. На совещаниях начинают ругать, что плохо работают агитаторы… „Теперь послушаем, что сделал зав. библиотекой за уборочную компанию в колхозе…“.
5 октября. Подходит зима, дров ни полена. Ремонт не движется. Работы много. Развернуть наглядную агитацию, а потом устную. Жалкий вид имеет сейчас моё помещение. Стены кое-как замазали, а белить пока не собираются. Нет столов – ни одного. Шкаф стоит в разобранном виде, и одна половинка служит столом. Найду людей: произвести побелку, и кое-что оборудовать. Но заготовка дров от меня не зависит.
24 октября. Началась кампания по выборам депутатов в местные Советы. Заседания, сессии, собрания. Образование избирательных округов, избирательных комиссий и т. п. Библиотека – центр агитационно-массовой работы. Побелку произвели, дров купили немного. Осталось соорудить печь и подвезти дрова… Остальное падает на меня: оформление плакатами, лозунгами, выставками, стол справок, читки. Беседы, культурное развлечение…
…Насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники, настолько мало обращают внимания на это местные власти. Только на словах в кабинетах, на заседаниях, совещаниях слышны горячие речи критики (интересно, что все критикуют друг друга).
…Я подал заявление в заочный библиотечный техникум. С получением извещения о зачислении буду считать себя включившимся в завершение образования.
…Ещё много людей колеблется, живёт неуверенно. Создают смехотворные мнения о коммунизме. Говорят, что при коммунизме будут всех кормить в столовой, хочешь – не хочешь – ешь, что дают… Подводят к тому, что колхозники сами сдадут своё домашнее хозяйство в колхоз и тогда „откроют“ коммунизм. Скоро колхозы переведут в совхозы, все будут работать по 8 часов и за зарплату. А трудодней не будет! Хлеб будут продавать в ларьке. Даже открывают дискуссию по этому поводу и спорят до хрипоты, чуть не до драки. И жизнь, мол, в колхозе наладиться тогда, когда не будет правления. Так и сочиняют всякие небылицы, а в теорию научного коммунизма не верят.
7 ноября. Традиционный праздник – Великий Октябрь. Торжественный вечер в клубе и поголовная пьянка 3–4 дня. После праздника день два всегда бывает так, что не находишь себе места».
