Принято считать, что эндорфины вызывают приятные ощущения и приносят кайф. Поэтому, когда я говорю, что мы причиняем себе боль, чтобы нам стало лучше, я имею в виду именно это. Боль приводит к выработке химических веществ, которые повышают настроение, и я, как и многие другие, охотно использую это в своих интересах.
Я наблюдаю, как Сара получает удар коленом в бок, – она вздрагивает и смеется. В остальное время ее лицо – маска спокойствия и сосредоточенности. Она говорит, что над ней подшучивают, потому что она смеется, когда ей больно, но я могу это понять. Нас обеих учили преодолевать боль и получать от нее удовольствие.
Мы с Сарой вместе танцевали еще со школы. Мы обе были напомаженными девочками-балеринами с искоркой озорства в глазах. В классе мы стояли рядом, разводя заднюю часть бедер, чтобы ноги выглядели худыми в зеркале, а на занятиях часами потели и пыхтели. В свободное время от подражания безупречным танцующим роботам мы курили краденые сигареты, а по ночам разучивали слова песен Лудакриса, как все нормальные подростки во время гормональной перестройки.
В культе балета есть нечто такое, что трудно объяснить человеку со стороны. Я могу легко описать, как временами было ужасно: некогда ведущий танцовщик Нью-Йоркского городского балета, пьяница, бросил в меня стул и неоднократно выгонял из класса, потому что ему была противна моя подростковая грудь; директор престижной школы-интерната делал вид, что исключает меня, чтобы посмеяться над моими слезами. Я могу рассказать, как танцовщики падали в обморок от духоты во время летнего интенсива на Манхэттене, а нам говорили убрать их с дороги и работать дальше. Жутким делиться легко.
Но что в этом хорошего? Что заставляло нас возвращаться туда снова и снова? Неосязаемые, трансцендентные вещи, вызывающие привыкание. И в конечном счете в долгосрочной перспективе игра стоила свеч.
На следующий день мы встречаемся с Сарой у спортзала, где она работает, чтобы она отвезла меня в торговый центр на занятие по тайскому боксу. Я иду за ней по коридору, исписанному граффити, ее здоровенная неоново-зеленая сумка со снаряжением заслоняет маленькое, но мускулистое тело, я словно следую за очаровательной черепашкой. Коридор ведет в торговый центр, он почти пустой, работает только магазин товаров для кинсеаньеры[1] и зал для тайского бокса «Чонбури». Через две недели торговый центр закроется, и некоторые магазины оставили после себя мусор и просрочку, в спешке покидая его. Туалеты не работают, но я слышу, что фудкорт до сих пор открыт. Я слишком увлечена людьми, которые разминаются в зале на полу, чтобы это проверить. Вдоль стен тренажерного зала выстроились вешалки с остатками одежды из бутика (такие маленькие металлические перекладины, за которые цепляются полки), там же стоит кулер Pepsi, наполненный бутилированной водой, и полупустая двухлитровая кола. Маты имеют форму пазлов и аккуратно прилегают друг к другу.
– Почти как на балете, – говорит она. Ее фиолетовые волосы убраны в высокий хвост. – Разучиваешь связки и получаешь травмы, когда их исполняешь. Все точно так же.
С этими словами она отправляется на разминку со своим парнем, который тоже занимается тайским боксом. Они вдвоем лежат на мате, описывают ногами широкие круги и одновременно распахивают бедра. У них обоих крепкие мышцы, оба сухопарые: это характерно для многих участников сегодняшнего занятия. Когда к нам подходит инструктор Брюс, чтобы представиться, его рукопожатие вызывает у меня тревогу, которая распространяется вверх по руке. Она как деревянная. Новое ощущение. Его рука очень твердая. Когда я говорю об этом Саре, она смеется. Она это знает.
Занятие и вправду очень напоминает балет, с некоторыми отличиями в эстетике. Одежда обтягивающая, но в зале нет зеркал. Брюс называет связки, состоящие не из плие и тандю, а из ударов руками и ногами, и в зале их повторяют в парах: один человек бьет, другой держит колодки, потом они меняются. Все упражнения выполняются в обе стороны, чтобы мышцы развивались одинаково. Связки сменяют друг друга все более интенсивно, сначала их выполняют медленно, затем, после многочисленных выпадов, пота и боли, разбирают новые. Когда ученики разучивают новые связки, они неизбежно проходят период неловкости: их тело учится выполнять необходимые движения, холодно сравнивая их с молниеносностью и грацией инструктора. Знакомая картина неудачи, за которой следует восторг успеха. Ученики четко выполняют задачи, но без монастырской тишины, как в балетном классе. Люди хрюкают и кричат «у-у-у», когда попадают в цель, их лица сосредоточены. Звук удара о колодки невероятно приятен; не сомневаюсь, Сара могла бы одним ударом сломать мне несколько ребер. У нее сводит ягодичные мышцы, и она хмурится, потирая зад рукой, одетой в перчатку. Я смеюсь про себя. Вспоминаю, как она делала то же самое двадцать лет назад перед зеркалом в классах Школы искусств Северной Каролины. Искусство, которому мы посвятили наше детство, и то, что разворачивается передо мной, поразительно похожи. Тайный язык, групповые ритуальные движения, обильное потоотделение: все это вызывает у меня мощную и молниеносную тоску по балетному классу. Только в этом классе нет зеркал. В этом классе дерутся люди.
Я наблюдаю, как Сара отрабатывает связки. У нее талант к точному повторению движений, и она упорная спортсменка; кажется, она как рыба в воде, когда делает выпады, потеет и смеется после сильного удара в плечо. Однако этот смех сопровождает гримаса. Сара останавливается и потирает плечо, морщится, спарринг-партнер ее обнимает. По ходу работы я замечаю в ее движениях отголоски прошлого: как она резко держит вес на пятках, легкие наклоны, которыми она разминает подколенные сухожилия, перекаты через голову – маленькие приметы, которые видны только ее коллегам по танцам. Она легонько бьет ногой по голове гораздо более высокого мужчину, и он улыбается ей. В конце урока они делают закалку, то есть наносят друг другу серии ударов, чтобы стать еще выносливее. Сначала удары наносят по внешней стороне бедер, по мясистой части прямой мышцы бедра. Затем люди поднимают руки, и удары переходят на бока. Брюс называет это «любовные касания». Лица искажаются, пытаясь оставаться неподвижными, словно искривленная губа или сжатая челюсть могут смягчить силу удара голенью по нежной грудной клетке. Боль, чувство исполненного долга, эндорфины, простое удовольствие от культивирования экспансивной силы воли – мне это понятно. Я понимаю, почему талантливая танцовщица может найти себя в боевых искусствах. Как это, должно быть, целительно – выплескивать наружу внутреннюю агрессию балета.
Это так классно выглядит.
Но разве не этого я искала? Сара – живой пример моей интроспекции, размышлений о том, как я попала в балет, почему стала такой. Мы много танцевали после того, как наши пути разошлись, и много работали в балете. Мы обе вышли замуж юными, первый брак был до ужаса скучным и развеялся как дым, едва мы начали приобретать живые очертания и перестали быть автоматами в отключке или овощами, выжившими после балета. Мы обе вышли из балетной школы и нашли способ вернуть в нашу жизнь моменты, которые удерживали нас в балете все эти годы. Параллельное течение нашей жизни, вновь увиденное после двадцати лет молчания, поражает. Я опускаю глаза и вижу, что у меня задрались шорты. Под флуоресцентным светом верхняя часть внутренней поверхности моих бедер кажется желтой и испещрена кольцами пестрых фиолетовых отметин от укусов. Их так много, что хаотичные отметины уже не похожи на следы зубов. Даже после выхода из зала, когда я обнимаю Сару на прощание, я не перестаю думать о том, что нас обеих сформировал балет.
Для меня балет определил многое и, несомненно, помог мне во взрослой жизни найти мазохистские увлечения всех мастей. Я знаю не понаслышке, что танцоры – мазохисты; однако многие люди причиняют себе боль, хотя никогда не сталкивались с блестящими атласными туфлями для пыток и нетерпеливо кричащими русскими женщинами в трико с длинной палкой в руке. В любом случае нет сомнений, что эти блестящие пыточные туфли изменили мою жизнь.
