Однако этой детали не суждено было стать достоянием гласности. Не суждено никогда…

Медсестра Катя бережно, чуть дыша, накладывала повязки на кровоточащие раны Дмитрия Филдина. Кто бы смог наложить такую повязку, думал пострадавший, чтобы перестала кровоточить душевная рана? Впрочем, как и любая другая, душевная рана постепенно затянется, останется рубец — не более того. Приход Марии Петровны, в прошлом Мери, словно внезапный ураган, оставил после себя разрушительные следы. Даже не столько в физическом, сколько в духовном отношении. У кого-то потери измеряются каплями пролитой крови, у кого-то — нескончаемым потоком слез. А тут еще и Полина… Дочь Швайковского — с ума можно сойти! Насколько в этом безумном мире все переплетено и взаимосвязано, хотим мы того или не хотим…

Обескураженный писатель молча наблюдал за другом, пребывая в полнейшем смятении. После шока, который сейчас пережил, Швайковский, кажется, утратил способность хоть что-то понимать, совершенно лишился самоконтроля и, накручивая на палец седую прядь, казался раздавленным и потерянным. Он не привык к подобным катаклизмам, вернее, уже отвык от бурных всплесков эмоций, — то были дела давно минувших дней, разудалые времена его писательской молодости. Теперь он маститый художник, известный диссидент, всеми уважаемый человек и гражданин с весомым, если не сказать, общенародным авторитетом. Как все это может повлиять на его карьеру? На его творчество? На взаимоотношения с друзьями, издателями, видными правительственными чиновниками и депутатами? Эта женщина, как ее… Мери, чего доброго потребует солидную компенсацию, затеет в прессе визгливую склоку с привлечением брошенной отцом дочери. Дочери? Боже, сколько их у него?! Они, будто семена экзотических цветков, разбросаны и благополучно произрастают по всему белу свету и… это обстоятельство опять-таки не в его пользу. Хотя, как посмотреть — плодовитость в творчестве не помешала ему стать плодовитым в жизни. Наоборот! Одно постоянно дополняло другое. И вот, очередное, которое уже по счету, обретение отцовства…

Вошел невозмутимый Вездесущинский:

— Те две базарные бабы, особенно мать Полины, после разговора с нашим начальством дали честное благородное слово больше сюда носа не казать и, вообще, уважаемый Генрих Иванович и вы, Дмитрий, можете быть совершенно спокойны — наглые хамки никогда не встанут на вашем пути. Занимайтесь своими делами, господа. Еще раз тысяча извинений!

Вездесущинский жеманно раскланялся и вышел.

— Все в порядке, — сказала Катя. — Через пару дней повязки снимем. Выздоравливайте!

— Спасибо вам, — поблагодарил больной. — Если встретите Полину… попросите ко мне зайти. Буду очень признателен.

— Постараюсь, — ответила медсестра.

Оставшись наедине со Швайковским, Филдс спросил:

— Ты как?

— Как видишь… Пока еще не тронулся умом от всей этой душераздирающей кутерьмы.

— Значит, Полина твоя дочь… — сам себе сказал Филдс. — Дашь им денег?

Швайковский, помолчав, встрепенулся:

— Психотерапевт просил меня ознакомиться с твоей рукописью. Черт знает что! И ты навострился в писатели?!

— Вроде бы…

— Станешь печататься как «Николадзе-Нидворадзе»?

— Еще не решил.

— Честно скажу, уже при первом нашем знакомстве я понял, что ты подсадной.

— Вот как?

— И подыгрывал тебе насколько возможно.

— А когда в Штатах встретился с президентом — тоже подыгрывал?

Швайковский, натужно захохотав, взял с тумбочки рукопись книги и быстро стал просматривать страницы:

— Очень… даже очень любопытно. Собственно, сейчас этим занимается каждый второй.

— Ты о чем?

— Вот об этом, — он ткнул пальцем в рукопись. — Люди, словно с цепи сорвавшись, бросились в большую литературу. Погляди, что происходит! Бывшие менты, киношники, политики, номенклатурщики, зеки, да все, кто не попадя, вдруг обнаружили в себе Божий дар писателя! Откуда-то взялась несметная куча талантов! Где ж они раньше пропадали? И вот, этакая лавина всяческой детективной и прочей пошлятины внезапно обрушилась на голову ошарашенному читателю…

— Постой, Швандя, — прервал его Филдс. — Вездесущинский говорил, что ты пишешь, в основном, детективы.

— А что прикажешь писать? Да, я выпекаю детективы и слезливые мелодрамы, словно блины, добросовестно смазывая их порнухой. По другому — никак! Заурядному читателю достаточно красивой лжи, а умному нужна умная ложь. Что нынче в моде? Все что угодно, только не правда! Когда она, правда, была в моде? Ни-ког-да! Она не нужна ни сытому бизнесмену, ни голодному врачу, никому. Человек боится правды как огня, он упрямо ищет добротную, занимательную, ладно скроенную ложь — лишь бы уйти, убежать от напрягов действительности, от истины, в конце концов, от самого себя. И находит эту ложь на книжном развале, по телевизору, да повсюду! Нищий умильно смакует, как плачут богатые, богач радуется, что пуля киллера летит не в него. Это наша теперешняя жизнь. Это — наш выбор. Мы сказали «да» перестройке и демократии, а взамен получили дремучий капитализм. Не все, конечно, но большинство. То большинство, которое сейчас молча жует жвачку под названием «Райское наслаждение» с привкусом обычного дерьма и принимает ее за продукт высшего качества. И не без моей помощи, заметь.

Швайковский, обнаружив, что рукав его пиджака повис, попытался хоть как-то приладить кусок оторванной материи:

— Вот… в попытках залатать собственную судьбу и проходит жизнь.

Сейчас всякий человек, достигший какого-то уровня в обществе думает о другом только в той мере, в какой тот, другой, может быть ему полезен. не больше!

Филдс медленно произнес:

— Ты очень изменился.

— А ты… размяк и подобрел, — заметил Швайковский. — С чем здесь лежишь, с инфарктом? Я уже два на ногах перенес. Что у тебя с ногами?

— Не воспринимай доброту как слабость.

— Да я в том смысле, что ты пополнел…

Друзья замолчали, оставаясь при своих мыслях.

— Кому сейчас нужны твои «Заметки диссидента»? — нарушил молчание Филдс. — А помнится, у всех на устах только и было: Швайковский, русский классик, советский диссидент! Сколько ты прожил в Штатах?

— Лет пятнадцать.

— Вот видишь… Ты кинул Россию, безбедно жил за границей и, возвратившись назад, разродился нашумевшей статьей «Как обустроить нашу лапотную?».

— Еще бы! Статья получила огромный резонанс: общество буквально всколыхнулось от совковой спячки, меня забросали письмами…

— А результат? Твои проекты давным-давно забыты, и «лапотная» обустраивается совсем по-другому, по-своему.

Швайковский приосанился, — в рваном пиджаке с гордо поднятой головой он выглядел жалким и смешным.

— Зато я сделал себе имя! — не без апломба произнес он. — Я у всех на слуху, со мной считаются. Когда захочу — поработаю, когда пожелаю — отдохну. За меня трудится мой личный авторитет! Кстати, на днях звонила наша эстрадная примадонна Анна Усачева и жаловалась, что устала от собственной популярности — это ох какая тяжелая ноша, не думай. Просила совета, как обустроить новую восьмикомнатную квартиру.

— Искренне сочувствую.

— Так-то, вот, — заключил Швайковский и, будто встрепенувшись, пробормотал: — Однако я засиделся. Ты, старина, давай, позванивай. Вижу, дела твои совсем плачевны, но ничего — прорвемся. Не впервой…

— Как твоя забубенная супруга? — спросил вдогонку Филдс.

— Давным-давно в Израиле, — уже в дверях отозвался писатель, — Нашла какого-то зубного техника, очень талантливого, раскручивает его в качестве драматурга.

Махнул на прощанье рукой и исчез…

На следующий день Дмитрий Филдин получил от полковника Сомова паспорт.

— Теперь вы гражданин великой России, — сказал Сомов и поинтересовался: — Вы католик?

— Наверное. А почему вы спрашиваете?

— Православным стать не желаете? Все-таки, россиянин…

Молчание Филдса он расценил как знак согласия:

— Ну, и отлично! Пригласим батюшку — он прямо в палате вас окрестит.