Филдс внутренне напрягся, почувствовал себя севрюгой, омываемой волжскими водами, и успокоился, но при этом вслух заметил:

— А у метрдотеля морда пропитая.

— Не фотогигиеничная, — уточнила Софочка, размазывая по губам икру.

— Вина или шампанского?

— Шайку шампанского, если можно.

Филдс спросил:

— Софочка, вам как полиглоту что-нибудь известно о профессоре Тарантулове?

К его немалому удивлению, она вынула из сумочки записную книжку, полистала и прочла:

— «Тарантулов… Преподает на кафедре культурных сношений института им. Торчинского. Кем был до того, как стал профессором, неясно. Является автором следующих трудов: «О взаимоотношениях», «Еще раз о взаимоотношениях», «И в который раз о взаимоотношениях». Последняя монография профессора разошлась миллионным тиражом и носила название «О сношениях культурных». В научном мире известен как соискатель денежных премий».

— Знать бы, чем он увлекается, с кем встречается, есть ли вредные привычки. Сколько лет этому типу?

— Его младенцем кинули на проселочной дороге, затем подобрали, а после — головокружительная научная карьера. Из вредных привычек, как он сам отмечает в автобиографии, — тщательное мытье ног перед отходом ко сну.

Приложив платочек к трехсантиметровым ресницам, Софочка неожиданно прослезилась:

— Меня захлестнули воспоминания об операции «МЫ»! Но это пройдет…

А Джона Филдса охватили совсем свежие воспоминания: «Если прохвост Хмырь подвизался в высшем учебном заведении, то поглядим, сколько тарантулов спустит на меня уважаемый профессор, когда вспомнит о секретной ставке на третьем этаже старого особняка!»

Аудитория колыхалась, шумела и вздымалась. Давила теснотища. Первые ряды с трудом сдерживала натиск последних. Неспокойная студенческая поросль хотела слышать изящное, отточенное слово профессора Тарантулова о «Новом в старой, как мир, проблеме культурных сношений» (так называлась лекция).

В президиуме маститые педагоги нетерпеливо ожидали, когда их именитый коллега протрет бархоткой линзы своих длиннофокусных, с дымчатой поволокой очков. А он и не торопился, этот профессор Тарантулов. Протерев очки, ученый муж вынул расческу и самозабвенно стал водить ею по жиденьким зарослям ехидной бородки. Затем, трубно, призывно сморкнувшись, встал, собрался с мыслями и буравчиком скакнул на трибуну. Молчаливое ожидание…

Профессор Тарантулов слыл в студенческой среде правдолюбцем-реформатором, проводником всего самого незапачканного, чистого, лучезарного. Гуманитарной студенческой молодежи нужен был свой кумир, идол, можно сказать, тарантул, на которого она бы равнялась, за которым гналась, тянулась и на кого могла спокойно в случае чего опереться. И таким вот человеком стал этот коренастенький, мордастенький, бородастенький человечек. Если раньше проблема культурных сношений рассматривалась в узком контексте, то с появлением Тарантулова она, словно драгоценный камень, вытащенный из социальной выгребной ямы, запереливалась, засверкала гранями, став приоритетом новоиспеченного гуманитария. Сношенческая стезя вошла в моду и научный подход отныне подразделялся на до- и послетарантуловский. Тарантулов невесть откуда нахватался всяких научно-популярных словечек типа «я должным образом прогенерировал» или «мы прозвонили тему», вставляя их то туда, то сюда. Кто бы мог предположить, что профессору подвластно стихоплетство — «СПЕШИ ПОГРЕТЬ СКОРЕЕ РУКИ У АЛТАРЯ БОЛЬШОЙ НАУКИ»?

…Кольнув аудиторию зрачком, профессор по-простецки бросил в зал:

— Когда я ехал сюда в метро и просматривал последний номер «Плейбоя», мне пришла в голову забавная свежая мысль…

Тут он сделал паузу. В гробовой тишине металась одинокая моль.

— Вот я и подумал: «Какое это зазнайство с их стороны! Мы пойдем своей тропою, усеянной терниями!»

Профессор выдержал еще одну очень эффектную паузу.

— А что, если нам, всему, как говорится, творческому коллективу… за высокую активность присвоить звание «Коллектив высокой культуры воспроизводства»?

Послышались хлопки. Далее Тарантулов, после глубокого экскурса в историю вопроса, осветил важные моменты, касающиеся как мужчин, так и женщин:

— …А что есть женщина в понимании мужчины? Кто она такая? И чего ей от него, мужика, надо?

Филдс, в рубище схимника затесавшись между взбудораженными представителями студенческой молодежи, гадал, кто или что сумело видоизменить этого ханжу, несшего какую-то ересь с высокой скрипучей трибуны. Конечно, прошло немало времени с тех пор, как он последний раз видел сие ничтожество. Но какова сила перевоплощения! Экая метаморфоза! Откуда такое самолюбование, шутовское фиглярство, патологическое буйство в околонаучных россказнях? Впрочем, врожденная бравурность бывшего китайского мандарина, взращенная на перегнойных измыслах глухой графини Тулуповой, не составляла секрета для агента б407. Анастасий Евлампиевич, в конечном итоге, сделался таким, каким наблюдал его сейчас шпион, — Голиафом, дерущим глотку на сексуальные темы.

— Мои юные друзья, — закруглил профессор, — позвольте обобщить. Итак, первое и, я подчеркнул бы, главное — это упорство, настойчивость. Затем, разумеется, культура. И, наконец, без чего, как вы понимаете, совсем тяжко — сношабельность, основанная на глубоких знаниях. Знания придают силу. Сила рождает уверенность! А без уверенности никакое упорство и, естественно, культура не приведут к тем конечным взаимоотношениям, благодаря которым мы все встретились в этом зале. Разрешите кончить. И трудитесь, трудитесь, трудитесь!

Профессор величественно, как флагман науки, проплыл в президиум и, с глубоким смыслом кивая головкой, сел на место. Из зала неслись дежурные призывы качать научную мысль в лице профессора Тарантулова. Коллеги неуклюже подцепили докладчика, раскачали и подкинули… Кто-то крикнул: «Братцы, в буфете пиво!» Всех находившихся в помещении как ветром сдуло. Тарантулов рухнул в опустевший президиум, повредив скакательный сустав.

— Да святится имя твоя! — сказал чей-то елейный голосок. — Во веки веков амен!

Приоткрыв заплывшие буркалы, профессор увидел склонившегося над ним мужичонку в потрепанном рубище.

— Помилуй тя, Господи, нерадивца, поганца-окаянца, и во благости прости все прегрешения!

Пылища, поднятая флагманом науки, в блеклом освещении зала повисла святым нимбом над ликом незнакомца. Задыхаясь от пыли и противоречивых чувств, Тарантулов осторожно прошептал:

— Вы… мученик?

— Еще какой! — отозвался лик с ореолом.

— Я покажу им пиво в буфете! Это типичное членовредительство. Между прочим, кто вы? Откель, извините за грубость, благопристойный мужичонка в храме науки?

— Представлюсь: секретут правления Отца и Сына и Святаго Духа, уполномоченный консорциума Божьей Матери.

— Матери?

— Да, Матери. А вы, стало быть, и есть тот знаменитый гигантоман Тарантулов?

— Как видите… — пытаясь вправить скакательный сустав, отозвался ученый.

— У вас недюжинная выдержка.

— Это фамильное, скорпионовское, то есть, я хотел сказать, тарантуловское.

Схимник не скрыл улыбки:

— Помню вас императором китайской династии Цинь. Надеюсь, стадию Наполеона Бонапарта вы благополучно миновали? Простите, но если вы теперь не Великий Шанхайский Сермяжник с повадками нестандартно мыслящего страуса, то кто же?

Со словами «Да отпустятся грехи наши!» расстрига развернул выдающегося ученого мужа на сто восемьдесят градусов, после чего тот принял ниспосланный свыше пинок секретута правления Святого Духа. Лишившись чувств, Тарантулов очутился в потусторонней обители, где гомонили зяблики. Мимо пронесся амурчик, пустив в туловище ученого эротическую стрелу. Профессор воспылал неукротимым влечением, но к кому, никак не мог определить. «Я вас люблю, чего же боле?» — пропел он и очнулся.

— Я-то в тебе, изувере, когда-то души не чаял, — молвил святоша, — но уж никак не мог представить в роли доктора шизико-маразматических наук. Ты осквернил научный храм! И вот за это, голубчик, придется нести ответ. По закону!