— Дадим же волю своему богатому воображению и немного отвлечемся от суеты сует, — задымив сигарой, произнесла мадам. — Жизнь — непрезентабельный гротескный балаганчик, но как часто порою мы пренебрегаем этой непреложной истиной!

Мадам, пихая Филдса локтем, сыпала эпитетами, метафорами и олицетворениями, проявляя при этом незаурядный талант мастера словесной эквилибристики.

— Вы когда-нибудь любили, Агапий, так, как я любила Демьяна Биде?

— А вы еще и способны были любить?

— Любить и быть любимой! — не моргнув глазом, отвечала мадам.

…В окне кабинета Филдса забрезжил рассвет, дважды прокукарекал кочет, а мадам все смаковала волнительные перипетии своего тяжелейшего девичества в услужении старого торговца недвижимостью анархиста Исая Бифшстекснера. Филдс, решительно отбросив условности в обществе дамы, открыто и смачно зевал в лицо донельзя возбужденной рассказчицы.

— …украдкой, при тусклом свете лучины, тянулась я к социально-экономическим трудам выдающихся людей своего времени: Софокла, Перикла, Домокла и Одиссея.

— Дальше, дальше! — изнемогал от зевоты Филдс.

— Бульварная литература, нашпигованная поверхностными сюжетами, вызывала во мне благородную ярость и холодное отвращение.

— Да-а-альше!!

— Я как приверженка того, что надвигалось, была восприимчива к справедливости и невосприимчива к несправедливости. «Изжить уродство и гармонично доразвиться!» — вот лозунг, брошенный кем-то и подхваченный мною.

— Дальше, разрази вас гром!!

Мадам вздрогнула телесами, и шпион услышал, как громко стукнулась о пол вымученная, копившаяся все суровые годы девичества мадам слеза. Филдс энергично выпрямился в кресле.

— Эй вы, уродливый социальио-экономический выкидыш времен Софокла! Битую ночь вы морочили мне голову, бесстыдно отняв гарантированные конституцией часы драгоценного отдыха! Не знаю, как у Исая Бифштекенера, а у меня ваши словесные шницеля давным-давно застряли в пищеводе! И вот что я вам скажу: если вы сию минуту не ответите, с кем сотрудничаете, с вами случится что-то недоброе! Мадам, не будите во мне лишних тенденций!

У Дубовой-Ясеневой вразнобой задергались правое ухо и левая ноздря, что-то звучно уркнуло в желудочном тракте. Настала очередь мадам раскрыть свои карты…

Ведмедятников увяз в противоречивой информации подчиненных. Отсебятина являлась ахиллесовой пятой Воробьева и в какой-то мере Шельмягина; из-за нее случались всякие казусы, а дело практически топталось на месте. Сколько раз чихвостил он лейтенанта и капитана, сколько раз сам получал трепака от майора Пронина, — урок, как говорится, шел не впрок. Шпион то исчезал, то появлялся, и делал это, как замечал Пронин, хорошо и с серьезными намерениями.

Однажды, разбираясь в бесчисленных оперативных сводках, Ведмедятников обратил внимание на одно весьма любопытное донесение:

Ведмедятников сдвинул брови, еще раз пробежал донесение и… вдруг его осенила простая догадка: креветка и переводчик вьетпунговского лидера — одно лицо! Ну, бестия! Ну, негодяй! Полковник даже развеселился, отхлебнул воды из графина, выкурил папиросу, достал фотоснимок Филдса в облике оперирующего хирурга (наркотизатор был агентом рыбнадзора), а также фотографию Хмыря, торжественно восседающего на ночной вазе, сделанную «слесарем» из щели сортира. Ну, стервецы!

Полковник часто прибегал к услугам внезапных озарений. Действовать немедля! Сняв трубку телефона, он набрал номер своего старого приятеля, прапорщика-собаковеда:

— Здорово, Проша! Узнаешь Ведмедятникова?

— Товарищ полковник?!

— Без чинов, Прохор, ну их к чертям. Нужен ты мне, понимаешь ли…

…Вороная «Волга» полковника Ведмедятникова притормозила у собачьего питомника, носящего имя человека, открывшего новую страницу собачьей жизни, — Франца Кафки. У ворот стоял прапорщик-собаковед Прохор с ручным тамбовским волком.

— Здравия желаю! — рявкнули Прохор и волчище одновременно.

Полковник сощурился на зверюгу:

— Хвостом, значит, вертишь, Серый? А помнишь, как шпиона в лесу проморгал, зубоскальное твое отродье?

Прошли к вольерам.

— Знаешь, Проша, я ведь приехал к тебе за помощью.

— Какой?

— Срочно требуются обоняние, выдержка, тонкий слух, мертвая хватка, живой, общительный ум и расположенность к человеку.

— Так бы и сказали, товарищ полковник: «Прохор, сгодишься ты один».

Ведмедятников осведомился:

— Хвост-то у тебя где?

— Может, копчик сойдет, товарищ полковник?

— А ты им виляешь?

— Никак нет! Но если в приказном порядке…

— Эх, Проша! — растрогался Ведмедятников. — Старый ты мой барбосина!

Они облобызалась под истошный лай четвероногих друзей человека.

— Я, товарищ полковник, до сих пор не могу забыть вашего Грозного. Вот был пес! Помните, как он мышь в штабном диване удавил? Огонь!

— А cообразительный был — уму непостижимо. Крикнешь, бывало: «Грозный, ко мне!» Ну не идет ведь, умняга, хоть ты умри!

— Да ведь как не идет, злодей!

— А крикнешь: «Грозный, мясцо!» — несется сломя голову. Страдал от собственного интеллекта, как я сейчас соображаю. А иначе за что его все мы лупили?

— Меня даже как-то… — вздохнул Прохор, — принял за мясцо и, в некотором роде, откушал филейную часть тела.

Полковник нахмурился:

— Больше не тревожит то место?

— Да оно, можно сказать, с тех самых пор и отсутствует.

— Скажи, умный был хин, хоть и японский?

— Дальше некуда…

Миновав вольеры с малюсенькими злыми собачками, дабы не искушать память о Грозном, они остановились у Доски Почета с мордами бульдогов, овчарок, фокстерьеров и других выдающихся собак.

— Это что еще за физия-мизия? — недовольно поморщился Ведмедятников, указав на один из портретов.

— Доберман. А если по-народному, то пинчер.

— А это что за морда, если по-народному?

— Ньюф. Любит воду, каналья, а мыряет — одно загляденье.

— И каков у этого ньюфа… ньюх? Кого ему там, под водой, вынюхивать?

— Ясное дело, кого — утопленничка, нарушившего правила поведения на воде.

Полковник немного помолчал и наставительно произнес:

— Ты давай на эту доску побольше ищеек с обостренным чутьем — сразу будет видно, что питомник на верном воспитательном направлении. Ну, а теперь, товарищ собаковед, показывай, что обещал.

Выйдя на двор, старые друзья, тряхнув стариной, взяли несколько двухметровых барьеров и очутились у покосившегося флигелька. Ведмедятников, сгорая от нетерпения, толкнул фанерную заслонку. Его взгляду предстала удивительная картина: на плюшевом канапе в медалях возлежало лопоухое существо с влажным пористым носом и равнодушно смотрящими на полковника глазами. Существо смачно чихнуло, зевнуло, рыгнуло, звякнуло медалями и отворотилось от вошедших.

— Служебно-розыскная собака Азиза, — отрапортовал Прохор. — Краса и гордость питомника им. Франца Кафки!

Ведмедятников недоверчиво перевел взгляд с Азизы на Прохора:

— А ты, Проша, ничего… не путаешь?

Прохор отчеканил:

— Товарищ полковник! Может, я что и путаю, но Азизу — ни с одной заразой не спутаю!

— Чем же эта зараза, то бишь Азиза, выдается?

— Всем тем, что, товарищ полковник, не убоюсь заметить, отмечено вами: обаятельной расположенностью к человеку.

— Каковы ее заслуги перед всенародным розыском?

— Можно одним словом?

— Валяй!

— Зверь, а не ребенок! Гавкнет — хоть святых выноси. За то и усеяна медалями, ядрена краля.

— А мне, Проша, надо найти одного человека, секешь?

— Для Азизы такое дело — что забор оросить. Только надо ей дать занюхать вещичку негодяя.