Вторую половину дня Орхидея обычно проводила на рыбалке и однажды в это время привлекла внимание мужчины, который теперь стал ее отчимом. Он был застройщиком и инженером. Такие мужчины врываются в маленькие грязные кварталы и провинциальные города. Они закладывают бетон, фундаменты для домов, дороги и тротуары. Они оставляют след. И детей после себя. В Эквадоре, государстве, которое все еще трансформируется, все еще превращается в то, чем оно хотело стать, инженер-застройщик был таким же обычным явлением, как коты, шныряющие по дворам. Это была респектабельная и надежная работа, а заказы делало правительство.

Вдоль полосы домов у реки, где жила Орхидея, развивать было нечего. По крайней мере, так решил Вильгельм Буэнасуэрте после их беглого осмотра. Пройдя по безымянной дороге до берега, он спрятал свой золотой кулон под рубашку, закатал брюки до щиколоток, чтобы не запачкаться, и засунул руки в карманы.

Когда он доставал носовой платок, чтобы вытереть пот с крутого лба, у него выпал бумажник, а в этот момент мимо него проходила Орхидея Монтойя со своей корзинкой, полной рыбы, которую собиралась поджарить дома на ужин. Она подняла бумажник и окликнула Вильгельма. Хотя ее одежда была чистой – за исключением следов от брызг речной воды, – хотя она принимала душ каждый день, он отступил от нее на шаг, испугавшись девчонки ростом ему по пояс.

Она протянула бумажник.

– Вы уронили.

Вильгельм Буэнасуэрте родился в семье матери-немки и отца-эквадорца. Точнее, его отец был наполовину испанцем, наполовину местным жителем, плодом смешения рас. Но он считал себя эквадорцем до мозга костей. Его глаза были не совсем карими и не совсем зелеными. Нос не то чтобы с горбинкой, но и не то чтобы прямой. Волосы и не светлые и не темные. Кожа не белая, но белее, чем у большинства. Он гордился всеми составляющими его «я». И получив образование в Германии, он вернулся на землю своего отца, свою родину, чтобы сделать ее лучше, сделать ее больше.

– Спасибо, девочка, – ответил он. Достал банкноту в пять сукре и вложил ей в руку.

К этому времени Орхидея уже ненавидела мужчин, совавших ей в кулак деньги.

Так сделал ее отец – мужчина, который был ее отцом.

Так поступали мужчины, покупавшие у нее рыбу. Как-то один мужчина попытался дать ей десять сукре, чтобы она пошла с ним к нему домой. Ей было всего десять, и она, бросив пригоршню грязи ему в глаза, бежала всю дорогу домой и потом забаррикадировала дверь изнутри.

Она не думала, что этот человек был таким же, но кто она такая, чтобы судить?

В этот момент ее мать бежала вниз по пыльной улице, выкрикивая имя дочери. Фарфорово-белые щеки Изабеллы Монтойи раскраснелись, а черные волосы выбились из аккуратного пучка, в который она всегда их стягивала.

Хорошенько рассмотрев элегантного мужчину, стоявшего перед ней, Изабелла успокоилась.

– Надеюсь, моя дочь не побеспокоила вас, сеньор.

Вильгельм Буэнасуэрте был так ошеломлен, что не мог вымолвить и слова в ответ. Что-то в его груди сжалось. На мгновение он задумался, не сердечный ли у него приступ. Конечно, он был слишком молод, но ведь его отец умер от приступа. Нет, это что-то другое. Женщина перед ним, одетая как офисный работник, была так нежно красива, что он почувствовал непонятное желание сделать все возможное, чтобы защитить ее.

Обручального кольца она не носила, но у нее был ребенок лет двенадцати. Ошибка молодости. Его отец всегда говорил ему, что женщин легко сбить с пути истинного, и им нужны хорошие мужчины, чтобы держать их на пути семьи и Бога. Вильгельм Буэнасуэрте считал себя хорошим человеком.

– Никакого беспокойства, сеньора… – Он протянул руку и сделал паузу, чтобы дать ей возможность назвать себя.

– Сеньорита Изабелла Монтойя, – представилась она, сообщая, что свободна.

Он еще раз осмотрел грунтовую дорогу. Широкая река Гуаяс таила в себе тихое обещание. Внезапно Вильгельм увидел шоссе, которое когда-нибудь здесь пройдет. Променад протянется до самого холма Санта-Ана. Но прежде нужно убрать эти лачуги и громоздкие рыбацкие лодки. Возможно, он поторопился отвергнуть этот участок. Вильгельм Буэнасуэрте нашел причину остаться.

Орхидея не потратила деньги, которые дал ей Вильгельм Буэнасуэрте. В день своей смерти она вернет их.

Маримар поняла, что они почти дома, когда, облизнув губы, почувствовала привкус соли. Они провели ночь в Лоуренсе, штат Канзас, в дешевом отеле в центре города в районе колледжа. Они оба были слишком взвинчены, чтобы спать, и допоздна выпивали в баре, освещенном неоновыми огнями, под аккомпанемент кантри-метал – группы, играющей вразлад каверы на известные песни. Бар закрывался в полночь, поэтому она курила сигареты Рея и давала деньги воющему уличному музыканту, пока Рею гадала по ладони студентка-старшекурсница, вся в татуировках и с пирсингом. Они проснулись до рассвета, приняли душ и снова отправились в путь.

– Что тебе сказала гадалка? – спросила Маримар.

– Сказала, что однажды я спасу чью-то жизнь, – сказал Рей.

– Загадочно.

– И что я отправлюсь в путешествие и встречу красивого незнакомца. – Последнюю фразу он произнес с явным кокетством.

– Забавно. Может быть, у него есть брат, и мы устроим двойное свидание.

– Может быть, близнец окажется порочным, и мы сможем разыграть сюжет одной из любимых маминых мыльных опер.

– А там у всех порочные близнецы?

– Надо было взять провидицу с собой, чтобы она погадала всем членам семейства.

Они болтали и болтали, обсуждая все и вся, кроме своей семьи. Но когда воздух наполнился резким запахом земли и диких цветов, соли, хотя море было далеко, они затихли.

Сначала Маримар подумала, что в этих краях ничего не изменилось – ни неуступчивое солнце, ни голодная дикая земля, ни разъедающая шины дорога, которая вела к дому. Но затем она вдохнула воздух поглубже и почувствовала запах, которого не было, когда она уезжала шесть лет назад. Тот самый, что исходил от приглашения и который она не сумела определить, – дух обветшания.

Маримар опустила стекла, так чтобы в машину со свистом врывался ветер, а сухие листья залетали и падали ей на колени. Она держала за черешок зеленый лист. На мгновение ей показалось, что, если закрыть глаза, она сможет обозреть всю его жизнь, дерево, с которого он слетел, и землю, которая его взрастила. Она поднесла листок к носу и пожалела, что у нее нет с собой книги, в которую можно было бы его положить. Затем позволила ему упасть к ее ногам на кучу стаканчиков от кофе и контейнеров от фастфуда.

Пикап Рея трясло из стороны в сторону, брелоки раскачивались под зеркалом заднего вида.

– А ты надеялся, что она замостит подъезд, – пробормотал он.

– Замостить подъезд? – сказала Маримар, подражая строгому голосу их бабушки. – Тогда можно было бы подумать, что я хочу, чтобы люди нашли сюда дорогу.

Рей припарковал пыльный красный джип за аккуратным рядом машин на обочине безымянной дороги, ведущей к дому Орхидеи.

– Это самое дальнее, куда может доехать эта рухлядь.

Другие Монтойя уже были на месте. «Ламборджини» Энрике стоял укрытый черным брезентом. Между двумя серебристыми седанами был зажат розовый «жук» кузины Татинелли. Другие машины, все явно поспешно припаркованные, она не узнала – значит, приехали многие члены семьи, которых она не видела много лет. Маримар жила в этом доме только с Орхидеей, неродным дедушкой Мартином, ее мамой, тетей Парчей и Реем. И такую толпу здесь она не видела, наверное, никогда. Когда умерла ее мама, столько народу определенно не приехало. Орхидея велела другим Монтойя держаться подальше для их же блага. Маримар все еще не простила этого бабушке. И все же теперь Маримар, вдохнувшая воздух долины так глубоко, что стало больно легким, не могла дождаться, когда окажется у подножия холма. Рей вытащил пачку сигарет и хлопнул ею по ладони.