Не сразу узнал юный Ирсанов, что Софья Андреевна волей горестных обстоятельств своей судьбы в свое время потеряла все права на жилплощадь в Ленинграде, что муж ее, профессор Технологического института, был расстрелян, единственный сын погиб на фронте, а сама Софья Андреевна с тех давних лет до пятьдесят шестого жила где-то на севере под Соликамском в дальней ссылке и вернулась в Ленинград «благодаря Хрущеву».
В бабушке Соне Юру все удивляло. Удивляло его и то, что папа и мама называли ее «мадам», и то, что «мадам» совершенно не умела готовить еду, что она почти ничего не ела, а все время курила, пила очень крепкий чай, беспрестанно читала и все время с кем-нибудь говорила по телефону, резко отказывая просителю в просьбе о встрече и никогда никого не принимая у себя. С мамой «мадам» часто говорила по-французски, а иногда на ее имя приходили красивые открытки из Парижа, и «мадам» отрывала с них марки для Юры, с которых, собственно, и началась филателистическая коллекция Юрия Александровича — предмет его нынешней гордости и никогда не угасающего внимания.
Постепенно — благодаря домработнице Тане — «мадам» научилась готовить пищу. Особенно вкусным у ней получались маленькие сухарики с маслом, блинчики с капустой, щи из крапивы и еще что-то из чего-то — невероятно вкусное, «специально для внука». Юра все время проводил в бывшей своей комнате, где бабушка Соня играла с ним в карты, читала ему, переводя сразу с листа, вслух старые французские сказки и пела под гитару средневековые баллады. И если мама требовала от Юры академических знаний французского, а отец добивался от него оксфордского произношения в английском, то бабушка Соня ничего от Юры не требовала, ничего не добивалась, никогда ни о чем не спрашивала и всегда рассказывала ему массу интересных историй о жизни прежнего Петербурга и о людях, с которыми ей довелось жить на Северном Урале. И всегда это было захватывающе интересным для Юры. Между мальчиком и «мадам» установились те отношения, которые были больше дружбы и даже больше любви; и когда бабушка Соня на месяц-другой уезжала к кому-то погостить под Москву, Юра бесконечно тосковал, а бабушка каждую неделю присылала Юре длинные письма и он с удовольствием отвечал ей на них.
Это с легкой руки бабушки Сони в их квартире появилась первая в жизни Ирсанова собака — ласковая и умная боксер ша Багира, как-то приставшая к Софье Андреевне на Смоленском кладбище, куда бабушка часто ездила ухаживать за чьей- то могилой и куда никогда почему-то не брала Юру. «Твои могилы, дружок, у тебя еще все впереди», — говорила она Юре, но он еще не понимал смысла этих ее слов.
Нелюдимая «мадам» в Озерках очень скоро сдружилась с родителями Ильюши, особенно с его бабушкой, бывшей учительницей русского языка и литературы, Асей Львовной, у них даже оказались, по прежней жизни Софьи Андреевны, общие знакомые среди музыкантов и литераторов Ленинграда и Москвы (Ильюшина бабушка была одной из последних бестужевок, хорошо помнила детей Керенского, с которыми играла в сквере на Загородном, всех без исключения военных называла красноармейцами и всю свою жизнь не переставала ненавидеть большевиков, самостоятельно и только для весьма узкого круга сочиняя о них довольно остроумные анекдоты). У «мадам» с чувством юмора тоже было все «в лучшем виде». Слушая их всегда оживленный разговор за вечерним чаем на веранде, Илья и Юра никак не могли понять, почему их бабушки наливают себе чай только для вида, а сами пьют водку, закусывая ее исключительно вареньем, но делают это в тайне от взрослых членов семьи, совсем не стесняясь своих внуков. Между прочим, Ася Львовна ничем не была похожа на учительницу в строгом смысле этого слова, и Ирсанову это тоже очень в ней нравилось.
Впервые увидев Илью, заметив, с какой нежностью тот каждодневно смотрит на Юру, как прощается с ним вечерами у калитки или уже поджидает его по утрам, чтобы вместе идти на озеро, или тихо сидит на скамейке в саду и наблюдает за тем, как ловко Ирсанов подтягивается на перекладине, как красиво и быстро управляется с гантелями, бабушка Соня как-то заметила внуку: «Он очень красивый и очень странный». «Чем же?», — внезапно вспыхнув, спросил Ирсанов. «Да как тебе сказать, — медленно и в каком-то раздумье отвечала «мадам», обратив внимание на зардевшиеся щеки Юры, — он больше похож на девочку». — «Ничего подобного, — резко ответил Ирсанов. — Просто у него длинные волосы». — «Ну, тебе виднее».
– Ну, и как она тебе? — спросил Ирсанов Илью, когда состоялось первое знакомство между Ильей и «мадам».
– Очень странная старушка, — отвечал Илья.
– Ну и чем же ? — дополнительно спросил Ирсанов, и в голосе его Илья услышал некоторую обиду. Но ведь «мадам» Илью совсем не интересовала, поэтому он отвечал Ирсанову «так как есть»:
– Очень она тощая. Без конца курит. Водку пьет. Ругается матом...
– ???
– Я слышал, как она однажды, разговаривая с моей бабушкой, держала в руках «Правду» с траурным портретом Ворошилова и сказала по этому поводу: «Еще одна старая блядь загнулась». Разве так можно? Или вот еще был такой случай: разоблачили культ личности Сталина, доклад был по радио длинный. Доклад прочитали, и «мадам» выругалась: «Я охуеваю. Тридцать лет лизали черную жопу лучшего друга пионеров, сладострастно лизали, и только теперь опомнились, подонки».
– Но ведь это правильно, Ильюша!
– Ну, раз тебе это нравится, Юра, то — пожалуйста. Только ведь после этого и моя бабушка стала матюгаться. Моя мама в ужас пришла.
Ирсанов молчал. О Сталине в их семье никогда не говорили — ни плохо, ни хорошо. Он вспомнил, как в школе учителя велели ученикам закрасить чернилами портрет Сталина в «Родной речи». Еще он вспомнил, как в день его смерти, когда все кругом рыдали — и взрослые, и дети — в их семье было оживление: родители выпили шампанское, мама подарила домработнице Тане сто рублей и какое-то свое дорогое платье. А вечером — Ирсанов хорошо это слышал — мама горько плакала в кабинете отца и отец все утешал и утешал маму.
Позвонив в Озерки, Ирсанов успокоился: теперь можно было никуда не спешить. «Илюша наверное еще спит», — подумал Ирсанов. Засунув руки в карманы, он медленно вернулся на дачу. По дороге его нос уловил запах готовящейся в одной из дач пищи. «Наверное жарят картошку с колбасой», — почему-то решил он, скорее всего потому, что больше всего на свете он любил жареную картошку с луком и поджаренную колбасу: «Эх, поесть бы сейчас». И прибавил шагу.
— Ох, как ты долго, Юра! Уже картошка остыла, — на столе в накрытой крышкой кастрюле и в самом деле остывала вареная картошка, а в небольшой эмалированной миске возлежало подобие салата из неумело нарезанных свежих помидоров, огурцов, зеленого лука и крупных кусков копченой рыбы. Салат был посыпан излишне мелко нарезанным вареным яйцом. — Это я все сам сделал. Майонез положишь сам. Вот соль и перец. А пить придется лимонад, потому что я не могу найти чай. Ты не против?
– Все очень здорово, Илья! Спасибо! Есть ужасно хочется.
– Ты уж извини, — виновато признался Илья. — Я тут без тебя уже поел. Пока все это резал, даже живот заболел. А ты, пожалуйста, ешь, не стесняйся. А на обед...
– А на обед, давай, я пожарю картошку. С колбасой, а?
– Ну, опять картошка... Там в холодильнике есть гречневая каша и котлеты. И суп щавелевый. Но если ты не хочешь...
– Очень, очень хочу. Ты увидишь — я жарю картошку даже лучше мамы. Меня бабушка научила.
– «Мадам»?
– Ну да, бабушка Соня — Ирсанов во- обще-то не любил, когда кто-нибудь чужой называл Софью Андреевну «мадам». Но ведь Ильюша стал теперь для Ирсанова даже ближе, чем свой, поэтому он, слегка и совсем для Ильи незаметно, поморщился от этого слова в чужих устах и продолжил с жадностью поглощать теплую картошку и чудесный Ильюшин салат. Правда, свой салат рукодельный Илья «чуток» пересолили, что, правда, тут же уравновешивалось уже второй бутылкой клюквенного лимонада. Ильюша был счастлив досыта накормить выступавшего теперь уже в трех ипостасях Юру — как гостя, как друга и как любовника. Поэтому Илья снова полез в холодильник и вытащил из него всю оставшуюся копченую треску: «Вот еще. Ешь на здоровье». Впрочем, в гостеприимном доме Левиных всегда и всех кормили обильно и вкусно. Ильюшина бабушка по части еды была большая мастерица. Именно в этом доме Ирсанов впервые познакомился с лакомой еврейской кухней, с ломтиками хрустящей мацы, обретая у Левиных новое понимание людей, повседневного уклада их незаметной жизни, чувствуя многие их тревоги, озабоченности и ожидания. Иногда он слышал, как близкие Илье люди говорят между собой на неведомом ему языке. Ему это было всегда очень интересно, но в присутствии Ирсанова или какого-нибудь другого человека Ильюшины мама, отец и бабушка сразу же переходили на русский. Однажды Ирсанов спросил Илью, еще в Озерках: «Ты понимаешь этот язык?» — «Так, — ответил Илья, — только отдельные слова». — «А почему не учишь?» — «А зачем? Я этот язык ненавижу. Хватит с меня моей жидовской внешности. И вообще, Юра, не хочу я об этом говорить, даже с тобой. Ты все сам должен понимать». Но он еще не мог и не умел сам всё понимать. Однако врожденная деликатность подсказывала ему никогда больше не возвращаться в разговорах с Ильей к этой странной для Ирсанова теме.
