Annotation
Роман Геннадия Трифонова посвящен любовному чувству, без которого человек не может состояться. Это азартное повествование о бурном юношеском выборе, о трудном обретении зрелым героем самого себя, о невозможной победе над рутиной существования и случайным временем, размывающим человека.
Разошедшийся на цитаты роман (оборванная журнальная публикация в самом начале 90-х) был оперативно переведен на Западе, где привлек благосклонное внимание ведущих критиков (см. выдержки, приведенные на последних страницах книги) и таким окольным путем достигает и русского читателя.
ДВА БАЛЕТА ДЖОРДЖА БАЛАНЧИНA
ОТ АВТОРА
ПОСТСКРИПТУМ
АНТИНОЙ ВО ЛЬДУ, ИЛИ МИР ГЕННАДИЯ ТРИФОНОВА
Алексей Пурин
ОБ АВТОРЕ
notes
1
ДВА БАЛЕТА ДЖОРДЖА БАЛАНЧИНA
ОТ АВТОРА
У книг, как известно, как и у их авторов, бывают разные судьбы. Этой в России совсем не повезло. Её публикация была прервана в самом начале 90-х, как признавались мне некоторые читатели, «на самом интересном месте». Возможно, поэтому роман привлек к себе внимание западных переводчиков и издателей. В 1995 году роман появился в Англии, в 1997 году в США, был переведен в Швеции и в Германии.
Автор считает своим приятным долгом публично поблагодарить всех тех людей, которые в течение многих лет поддерживали меня, помогали мне и продолжали верить в то, что еще при жизни автора эта вещь будет полностью издана в России. Без их участия настоящее издание было бы невозможно.
Вот эти люди: Саймон Карлински (США, Бэркли), Уинстон Лэйланд (США, Сан-Франциско), Кевин Мосс (США, Мидлбэрри), Чарлз Дж. МакДэниэл (США, Чикаго), Михаэль Хольм и Геурт Стаал (Швеция, Стокгольм), Андреас и Регина-Доротея Марике (Германия, Берлин), Анна-Мария Фиоретти (Италия, Рим), Майкл Молнар (Англия, Лондон), Фредерик Меттеран (Франция, Париж), Константин и Эмма Кузьминские (США, Хэнкук, шт. Нью-Йорк), Руфь Зернова (Иерусалим, Израиль), Павел Черноморский (радиостанция «Свобода», Москва-Прага).
Памяти Давида Яковлевича Дара — моего учителя
«Перечитав эти строки, я уловил в них какую-то затрудненность дыхания, неспокойствие, столь характерное для душевного состояния, в котором я нахожусь ныне... Да, нелегко у меня на душе, ибо настойчивая тяга к сообщительности печальнейшим образом парализуется страхом сказать нечто нескромное, не подлежащее огласке». Томас Манн «Доктор Фаустус»
Поскольку в настоящую минуту ничего замечательного о своем герое мы читателю сообщить не имеем и даже не можем внятно объяснить причины, побуждающие нас начать наше повествование, скажем только, что Ирсанов, или, как он официально именовался на своих визитках, доктор филологических наук Юрий Александрович Ирсанов был сегодня в отличном расположении духа. При всеобщем унынии, охватившем эту огромную страну, находиться в подобном настроении, согласитесь, было даже как-то не вполне прилично. Но Ирсанов был так чудесно устроен, что посторонние вопросы, а к ним он относил вопросы общественной нравственности, экономики и политики, его совершенно не занимали, тем более, что в самом конце 80-х все они сами отодвинулись на обочину нашей жизни.
Он уже давно отказался, и с полным к тому основанием, от чтения каких-либо газет, сохраняя, правда, верность некоторым толстым журналам, никогда не включал радио, очень редко телевизор, и о происходящем у себя в отечестве узнавал во время прогулок с собакой, а о происходящем в мире — из заграничных писем своих друзей, в разные годы, но по одним и тем же причинам разлетевшихся в разные стороны света. И если было отчего Юрию Александровичу унывать (а русскому человеку всегда есть отчего приуныть дома или на чужбине), то Ирсанов от этого всячески уклонялся.
И о спасении — а именно этим занято сейчас все русское общество — он тоже как-то не особенно задумывался и находил свое спасение в работе, которой умел отдаваться со всей горячностью сердца и прохладой ума. Вот и теперь он наконец-то завершил работу над рукописью будущей книги, заказанной ему издательством «Наука» еще лет пять тому назад и посвященной исследованию некоторых особенностей старофранцузского языка и средневековой поэзии. Скажем больше: последний корректурный знак рукописи был поставлен Ирсановым в день собственного сорокапятилетия, то есть в том возрасте, когда у человека, склонного к фантазированию, а за Юрием Александровичем водилось и это, все еще есть некое будущее, правда, теперь более обращенное в прошлое, хотя Ирсанов и не принадлежал, по выражению одной своей приятельницы, к людям «мемуарного свойства». Что же до будущего, то отныне девизом Ирсанова было слово «успеть» — успеть сделать то, что входило в его научные и художественные намерения и планы, ибо Ирсанов кроме солидных монографий и статей писал кое-что, как он говорил, «в стол», но мы этих его писаний не знаем, а зная довольно хорошо самого Юрия Александровича, можем только догадываться, что в столе у него лежали не какие-нибудь стишки, которыми он, впрочем, никогда не баловался, а какая-нибудь проза. Потому что в чужой прозе Ирсанов ценил занимательную обстоятельность и несколько лет тому назад написал солидную книгу на материале одного немецкого автора как раз об этом и, кажется, выезжал даже на родину этого автора, в причудливый город Любек, с лекциями о немецком духе, чем сильно позабавил самих любекцев, вот уже много десятилетий гордых близостью к своему великому земляку.
Теперь, когда мы сообщили о нашем герое кое-какие сведения, мы чувствуем необходимость хотя бы бегло описать его внешность.
Ирсанов был высок ростом, худощав и природно строен, даже спортивен. Он носил всегда короткую стрижку и пушистые, но короткие усы, желтеющие у губ от беспрестанного курения, некоторая даже мужественная грациозность сохранили в облике Ирсанова много юношеских черт, и это притягивало к нему взгляды чувствующих мужскую красоту женщин: или очень молоденьких, еще только ступающих на стезю телесных наслаждений, или тех, чей чувственный опыт был богат подлинными открытиями, делать которые хотелось бы до последнего вздоха. Ирсанов всегда был предметом их волнений — и в студенческо-аспирантские годы, и в годы своего преподавания в университете, и вот теперь, когда, «выйдя на вольные хлеба», он оставил ненавистный ему университет. «Боже, да они всюду!», — думал порой Ирсанов в общественном транспорте и потому очень скоро купил себе машину.
В молодости он выглядел всегда просто и строго, в зрелые годы стал одеваться дорого и добротно. На этом настояла жена Юрия Александровича и тем самым привила ему вкус к хорошим рубашкам, галстукам, джемперам и курткам, которые или покупала ему сама, или заставляла привозить из-за границ. Все это помогло Ирсанову выработать свой стиль и оставаться элегантным даже в домашнем халате. И, разумеется, еще более возбуждало вышеупомянутых женщин, о чем жена Юрия Александровича хорошо знала, но во внимание не принимала, поскольку он никогда — ив это даже как-то трудно поверить! — не давал ей к тому повода. Любившая мужа до сверхъестественного обожания (Ирсанов был ее первым и единственным мужчиной, которому она очень скоро после замужества подарила двух очаровательных девочек-двойняшек), жена Ирсанова никогда не давала себе труда задуматься о причинах столь необыкновенной верности мужа и относила их на счет собственных достоинств, которыми она и в самом деле обладала — не была умна, была очень практична, не курила и не пила, была примерной женой и отличной матерью. Но пять лет тому назад Ирсанов вдруг ушел от жены, оставив ей большую кооперативную квартиру, библиотеку и любимую машину. Он сделал это сразу же по своим возвращении из Америки, где находился шесть месяцев в качестве профессора Калифорнийского университета в Бэркли. Там он читал лекции о русском серебряном веке и попутно защитил докторскую о поэтике Клюева и Есенина. Пустившись в своей диссертации в разнообразные рассуждения об отношениях между ними, он первым среди отечественных литературоведов выдвинул доказательную гипотезу о насильственной смерти Есенина, о чем в России — видимо, из нашей всепоглощающей любви к искусству — нельзя было даже заикнуться. Диссертация имела успех и очень скоро, «еще при жизни диссертанта», была издана в Соединенных Штатах отдельной книгой, иллюстрированной редкими документами и фотографиями, разысканными Ирсановым в Техасском институте русской культуры и в Библиотеке Конгресса. Написанную им по-английски книгу Ирсанов уже дома очень скоро перевел на русский в надежде на публикацию хотя бы фрагментов в каком-нибудь нашем либеральном журнале. Однако всюду получил вежливые и мотивированные отказы с приглашениями заходить в будущем. Но Ирсанов жил настоящим, и в этом смысле будущее рисовалось ему не менее дремучим.
