Добраться до Лидии Ивановны, жившей на Петроградской стороне, в старинном особняке в Ординарной улице, было Ирсанову «раз плюнуть». Он посмотрел на часы, затем подошел к окну, отодвинул тяжелую штору и убедился в том, что на дворе стоит обыкновенная поздняя петербургская осень. Он натянул на себя свитер, обвязал шею длинным шерстяные шарфом, скоро просунул руки в рукава утепленной кожаной куртки, почти на ходу сунул ноги в микропористые ботинки и выбежал на улицу. Уже усевшись в попутную «Волгу», он сообразил, что было бы пристойно явиться к Лидии Ивановне «с цветочками», поэтому купил у ближайшей станции метро пук гвоздик. Через каких- нибудь двадцать минут он уже поднимался по широкой лестнице дома Лидии Ивановны.
Лидия Ивановна встретила Ирсанова, «минуя макияж», в шумном японском халате черного шелка с большими по черному белыми иероглифами:
– Знаете, что здесь написано? На спине, на спине! — весело сделала она свои вопросы.
– Даже не догадываюсь!
– Здесь написано: «Я вся твоя», — сообщила Лидия Ивановна, заливаясь своим бесподобным смехом.
– А почему именно на спине? — полюбопытствовал Ирсанов, вручая свои гвоздики и в самом деле интересуясь этим обстоятельством.
– Ну, знаете ли, сердцу не прикажешь, — мгновенно нашлась Лидия Ивановна, подавая Ирсанову билеты в театр.
– Сколько я вам должен? —спросил Ирсанов, потянувшись за бумажником в задний карман джинсов.
– Да оставьте вы эти глупости, Юра! Как вам не стыдно! Да и билеты достались мне даром, в виде взятки за массажистку, которую я одолжила Табачник. Вы ее знаете?
– Кого, кого? — спросил Ирсанов.
– Да Людочку Табачник.
– Впервые слышу.
– Господи, какой вы, однако, — совершенно искренне огорчилась Лидия Ивановна. - Весь мир знает, он — не знает! Людмила Александровна Табачник в застойные годы защищала диссидентов, а ныне юридически обслуживает сексуальные меньшинства.
– Кого, кого? — не понял растерявшийся Ирсанов, но Лидия Ивановна на сей раз пощадила своего друга:
Ступайте с Богом. Сие не про вас. Желаю приятного вечера. Телефонируйте впечатления. Благодарю за цветы, — снисходительно проговорила она, притягивая к себе для всегдашнего поцелуя красивую голову Юрия Александровича.
Случаю пойти «на Баланчина» Ирсанов очень обрадовался. Он знал, понимал и — главное — чувствовал балет, и все никак не мог себе простить, что в Америке не удосужился сходить хотя бы на один спектакль «Нью-Йорк сити бале», несмотря даже на дороговизну этого удовольствия. Он дважды был в знаменитой опере в Сан-Франциско, слушал Филадельфийский симфонический оркестр, но американский балет так и не увидел. После Европы Ирсанов пришел в ужас от Нью-Йорка и все свои дни там проводил в Публичной библиотеке или в номере своего отеля с симпатичным названием «Тюдор», что совсем рядом с Ист-ривер и зданиями ООН. Номер в этой милой гостинице был заранее заказан Ирсанову пригласившим его в Америку университетом, и он мог провести в Нью-Йорке две недели, но самостоятельно сократил этот срок, буквально через пять дней позвонив в Калифорнию с сообщением о своем как бы преждевременном туда прилете. Пару раз Ирсанов попытался выйти из отеля под вечер, чтобы посмотреть знаменитые огни Бродвея, 42-й улицы и 5-й авеню, но едва выйдя, очень скоро возвращался обратно: вой полицейских сирен, почти полное отсутствие людей и что-то еще, чему он не мог найти имени и определения, неприятно действовали на Ирсанова, и под конец своего пребывания в Америке ему меньше всего хотелось возвращаться в Европу через Нью-Йорк.
По дороге от Лидии Ивановны Ирсанов зашел на Василеостровский рынок и купил там для матери то, что планировал. Еше не было и пяти часов вечера, поэтому Ирсанов мог не торопясь собраться в театра. После его возвращения в лоно родительского дома его прямой обязанностью было погулять с любимым пуделем матери, уже довольно древней Жоли[1], которая, лежа на своей кушетке в их просторном коридоре, возвращение Ирсанова восприняла без всякого энтузиазма.
— Да не тащи ты ее, друг мой, по такой погоде, — вяло взмолилась мать Ирсанова, отрываясь от свежих «Аргументов и Фактов».— Вернешься и сходишь.
Да пусть пройдется. Меня ведь долго не будет. — И Ирсанов принудил бедную Жоли облачиться в ветхий ошейник и «сделать свои дела» непосредственно в Румянцевском саду, с некоторых пор утратившем свое былое великолепие и превратившемся в подобие площадки для выгула собак и детей.
– Как, вы уже? — обращаясь к Жоли и сыну, спросила старушка, прежде препятствовавшая их прогулке. — Помой ей лапы, а то грязь нанесет, вчера только «Невские зори» все полы натерли. Да дай ей что-нибудь пожевать. Она у меня приучена с прогулки что-нибудь пожевать. Возьми в холодильнике котлетку.
По нынешним временам «взять в холодильнике котлетку» было довольно мудрено, но Ирсановы мясо не ели и потому для Жоли в холодильнике всегда лежала натуральная котлетка, изготовленная в угоду беззубой собаке из купленного на рынке мясного кусочка, причитающиеся же Ирсановым мясные и колбасные талоны мать отдавала дворничихе, приходившей через день подметать квартиру и выносить мусор, за что, кроме пресловутых талонов, получала твердое жалование, а за дополнительную плату помогала старушке принимать два раза в неделю ванну.
Он положил перед уже задремавшей Жоли «котлетку». — Ну и слава Богу. Пусть теперь спит до ночи. И укрой ее, друг мой, пледом... А ты сам-то когда намерен вернуться? Я усну без тебя, ты только оставь мне мои капли и мое снотворное. Да свет не гаси, ты же знаешь, я не люблю потемки.
Выполнив требуемое, Ирсанов быстро переоделся и вышел из дома.
До начала спектакля оставалось еще довольно много времени, но Ирсанову не сиделось дома и он решил отправиться в театр пешком по сотню раз хоженному маршруту. Выйдя из дому, он был приятно удивлен тем, что осеннее небо понемногу расчистилось от тяжелых туч, и ввиду усиливающегося похолодания далеко за бывшим Николаевским мостом, который мать Ирсанова все никак не могла привыкнуть называть мостом Лейтенанта Шмидта, зарделось последнее в это время суток солнце, отчего смуглые сфинксы напротив Академии художеств и некоторые фонари на мосту вдруг посветлели и даже засияли. Ирсанов посмотрел в сторону солнца, слегка сощурился и улыбнулся. С ним часто бывало так: не имея никаких особенно веселых мыслей, он дружественно чему-нибудь улыбался — ребенку в коляске, взлетевшей из-под ног птице, старикам, играющим в саду в вечное домино на солнечной скамейке... Из всех времен года Ирсанов особенно любил весну и начало лета, но случалось, что он бывал улыбчив и осенью, и зимой. Такая внезапная улыбка могла появиться на его лице помимо его воли и желания; кажется, что у нее была своя жизнь и судьба. Знавшие и любившие Ирсанова люди любили в нем эту его улыбку, а люди случайные и посторонние, бывало, тоже откликались на нее, и тогда Ирсанов начинал думать о людях все самое лучшее, часто заблуждаясь на их счет, но он об этом не знал, и люди об этом не знали и не хотели знать.
К Театральной площади Ирсанов решил идти в обход. Перейдя мост и Английскую набережную, Ирсанов вышел к зданию Дворца Труда, бывшему Ксенинскому институту, а первоначально дворцу великого князя Николая Николаевича старшего — изумительному творению Штакеншнейдера, построенному в 40-х годах прошлого века. Ирсанов любил эту часть старого города и теперь, стоя лицом к былому великолепию Новой Голландии, не хотел замечать упадка из-за окружавших площадь дворцов, особняков и бывших коммерческих зданий, в которых с жутких 30-х годов помещаются центральные и областные комитеты профсоюзов.
Обогнув советские профсоюзы, Ирсанов вышел на Конногвардейский бульвар и пошел по нему, затем свернул в сторону Почтамтской улицы. Перейдя Мойку, он оставил за спиной место бывшего Литовского рынка, на месте которого высилось уродливое здание в конструктивистском стиле, называемое Домом культуры имени Первой пятилетки, и хотя Кировский был уже совсем рядом, Ирсанов решил еще прогуляться по бывшей Большой Коломне, расположенной между проспектом Римского-Корсакова, Крюковым каналом, Мойкой и Большой Невой. Когда-то эта местность была одной из наиболее низких в Петербурге и до середины прошлого века называлась Козьим болотом. В начале XVII века здесь был еще лес, в котором проводились по указанию Трезини просеки — нынешняя улица Декабристов и улица Союза Печатников. Ирсанов хотел было вернуться обратно, поближе к Ново-Адмиралтейскому каналу, в бывшую Галерную улицу и полюбоваться там останками большой барской усадьбы, построенной для графа Бобуринского, сына Екатерины и Григория Орлова итальянцем Луиджи Руска; но, посмотрев на часы и поежась от холода, зашел в какую-то пирожковую — полупустую и не слишком чистую. Он взял два стакана напитка, называвшегося «кофе с молоком», и отойдя к дальнему столику, стал медленно пить этот нестерпимо горячий «кофе».
