Милый Дмитрий!

Ты спрашиваешь мнения моего насчёт поступления в Московский университет. Что до меня, то я не могу быть с тобою солидарен. Сам я получал образование дома. Ты знаешь: все эти экзамены, обязательства ежедневных посещений, – это всё угнетает меня. Да и общество я не люблю. Если же тебе претит именоваться недорослем, я препятствий чинить не собираюсь и отговаривать не стану. Но если, как пишешь ты, какая-то там соседка сказала, что так правильно, то здесь я, как старший брат твой, взываю к личному твоему влечению. Твоя жизнь – твоя воля. Только твоя. Ни семья той, с кем ты намерен обручиться, ни кто иной – законы на скрижалях не писали.

Обнимаю крепко.

Василий Шешурский.

Иннсбрук. Июль, 1815 год.

Действительный студент, выпущенный из Московского университета, перечитывал письмо в дорожной карете. Прыгающий почерк брата с небольшими, приземистыми буквами пропечатался на обратной стороне листа. Бумага от времени засалилась до прозрачности – три года носил Дмитрий это письмо в кармане.

Солнечным апрельским утром 1818-го года он возвращался домой, в родовое имение. Английский романтизм тогда уже распылялся по Европе. Байрон в Венеции писал «Дон Жуана», первый денди Джордж Браммел трудился в Париже над «Историей костюма». Между тем лондонская общественность четыре месяца зачитывалась историей доктора Франкенштейна – романом ужасов какого-то неизвестного автора, а умные критики давили угасающего Джона Китса.

По Европе распылялся английский романтизм. И там по сей день жил брат.

Двухколейная дорога тонула в сочной еже, ракитовые ветки всею гущей кланялись коням. Уезжал Дмитрий парой – возвращался тройкой. Смешанным лесом заросло старое кладбище. Он снял чёрную шляпу, перекрестился: у того большого тополя торчали из-за оградки два гранитных креста. Могилы родителей – ухаживал ли за ними кто?

И вот лесное щебетание жаворонков пронзилось пением петуха. Деревня! В зелени одичалых яблонь сверкнула серая крыша. Старый двухэтажный дом. Тесовый. Деревянное крыльцо, резные наличники с капельками застывшей смолы. Невесёлые окна – будто ослепшие глаза. Жива ли нянюшка Февронья? Жив ли дядька Асинкрит?

***

За раскрытыми ставнями кухонного оконца собиралась зацветать груша. Там жужжал шмель. А внутри шаркали старческие шаги.

Топнули кони двенадцатью копытами на подъездной дорожке у крыльца – кто в лес кто по дрова. Фыркнули. Незапертые двери отворились настежь – впустили весеннюю зарю в забытый дом. И через порог влетел стройный юноша в надвинутом на лоб цилиндре. Огляделся. Улыбнулся. Ухоженные зубы его сияли.

– Митенька! Голубчик! Мальчик мой! Родимый! – из темноты выбежала Февронья и кинулась к нему на шею. Белый платок съехал с седого затылка, обнажил две стянутые верёвками косы.

– Нянюшка! Милая!

Как давно не звенел здесь этот радостный тенор! Дмитрий, наконец-то, снял шляпу и показал синевато-дымчатые весёлые глаза под тонкими чёрными бровями, затенёнными к внутренним уголкам.

– Окреп-то как! – Февронья морщинистыми руками погладила его прямые плечи, потрепала сборки рукавов коричневого фрака. – А кудри-то какие!..

Тронула его волнистые пряди, прикрывающие уши. Надо лбом его тёмно-русые волосы лежали мягким валиком.

– Да что же, Митенька, щёчки-то у тебя как провалились?

– Ну, не век же младенцем на каше сидеть, – скрипнул сзади старческий голос.

– Асинкрит! – Дмитрий подлетел к сухонькому старичку. – Ну, иди я тебя обниму!

Февронья отчего-то насупилась. Расцеловать-то как следует своего дитятку так и не успела.

– Как наш дом? Как моя комната? – Дмитрий взбежал по лестнице и растворил двери своей спальни. В верхних покоях пахло сыростью. Свечи там не жгли, да и никто не заходил туда с тех пор, как он отправился учиться в Москву.

Оба старика едва поспевали за ним, ахая и всхлипывая от радости.

– Ты уж не серчай, Митюша, что пыльно так, – оправдывалась Февронья. – Не знали, что нынче приедешь…

– Всё как раньше, – он сладко вздохнул, оглядывая тёмные обои, потолок с лепниной, канделябры с чёрными огарками свечей. В углу – белая изразцовая печь. Узкая кровать-кушетка вдоль стены с турецкими подушками. Низкий строгий шкаф с книгами за стеклом: «Дефиниции» Папиниана и рядом – его же два тома «О прелюбодеянии», не читанные ни разу (Дмитрий улыбнулся). Библиотека будущего студента отделения нравственных и политических наук.

Он отодвинул жёлтую коленкоровую штору. Чихнул. Сбежал от окна к туалетному столику, где стоял громоздкий гранёный флакон с высохшими духами. Сел на немецкий стул с острыми ножками.

Скрипнуло. Треснуло. Ой-ой…

Дмитрий стукнулся локтем об пол. Повернул серьёзные глаза на нянюшку.

– Хм… В родном доме и падать сладко, – он расхохотался.

Заулыбалась и старушка. Коль Митенька смеётся, чего же ещё-то полагается?

– Починим. Барин, Дмитрий Александрыч, – заахал Асинкрит. – А вы с дороги-то проголодались небось. А? Февронья?..

***

Дворовые бородатые мужики в холщовых рубахах тащили через прихожую дорожный ящик за лязгающие кольца. С кухни пахло кислой капустой, бульоном и тестом. Пять девок с длинными косами, в чистых лаптях, с тряпками и вениками в руках, друг за дружкой вышагивали из гостиной, и все улыбались – будто со смотра невест. До чего ж красавец барин! (Чего греха таить?) Солнце лилось сквозь красные портьеры, как церковное вино. Круглый стол в гостиной уж накрыли белой скатертью, зелёный молочник с греческими дриадами поставили. Дмитрий беседовал с нянюшкой и щипал свежий домашний хлеб, пока варились щи. Она подпирала щеку морщинистой рукой – любовалась.

– Василий не приезжал?

– Нет… Всё по своим Европам ездит… Ты пей молочко-то!

– Ну, а что она?

– Кто, Митенька?

– Мария, – произнёс он благоговейным шёпотом. И губы надул: мол, могла бы старушка и догадаться.

– Ах, Марья-то Ильинична… Ждёт тебя! Замуж не выдали, не бойся. Бабушке-то еёной ты всегда нравился.

Ресницы у него встрепенулись. Глаза оживились, как у котёнка на бантик.

– Спрашивать-то, конечно, не спрашивает. Ясное дело: им, барышням-то, не положено. Бывает вижу их в церкви. Красавица выросла, тебе под стать! – Февронья многозначительно посмотрела на Дмитрия. Он заулыбался:

– Завтра же поеду к ним. Просить её руки… Нет – пожалуй, сегодня же!

В ночь с воскресенья Святых жён-мироносиц Дмитрий не спал дотемна – всё читал в гостиной «Московские ведомости». За низкими окнами шумел ливень, капли дребезжали по стеклу. «Из Вязьмы, апреля 4: третьяго дня в 8 часов пополудни были вы свидетелями необычайнаго здесь в настоящее время явления. Сильная молния с превеликими громовыми ударами, многократно повторенными, при дожде и граде, продолжалась около часа; а на другой день выпал снег…»

Сквозь красную занавеску замигало – бабахнуло! Поёжился Дмитрий, подтянул к ключице воротник зелёного турецкого халата – дедова трофейного. Вздрогнула и Февронья на скамейке в углу – только успела задремать: «Ой, Господи, помилуй!»

– Кто-то стучит, – Дмитрий поднял голову от газеты.

– Да нет, голубчик, это гром гремит, вот тебе и почудилось.

– Февроньюшка, посмотри!

«И чего далось? Неужто кто в такую непогодь явится?» – она протрусила коридором к дубовой лестнице. Со страху свечу взять забыла.

– Чего, старая, упырей что ли испугалась?

– Ой-ёй-ёй!

Это Асинкрит в чёрном кафтане в темноте притаился.

– Чёрт ты эдакий! – Февронья схватилась за перила, чуть не упала.

Шаркнула лаптем по ступени. Нащупала ногой нижнюю. Снова небо взорвалось так, что задрожало крыльцо. Она остановилась, вжалась в стену под загашенным светильником. И, как продолжение грома – четыре раза поколотил дверной молоток.