— Закрой, заболеешь, — говорит он и переступает ногами, обутыми в открытые шлёпки. — Зачем я тогда кондиционер на тепло включил?

— Закрою, если исполнишь мою мечту, — проказливо улыбается Чонгук и стаскивает с разделочной доски лист салата.

Джин глубоко и терпеливо вздыхает. Серьёзно. Малец достаёт. Планомерно и без устали. Вся неделя проходит под рефрен его навязчивой просьбы.

— Ну правда, сколько тебе лет, — он откладывает готовку и закрывает окно сам. — Чон Чонгук, три годика…

По пути обратно тот задиристо задевает его плечом, но Джин не ведётся. Закалился за долгие годы жизни под одной крышей и несколько месяцев отношений. Жаль, Чонгук не знает слова «сдаваться».

Он подступается ближе.

— Хён, ну пожалуйста! Тебе сложно что ли? Может, я об этом всю жизнь мечтаю? Я хочу, чтобы это сделал ты. Хочешь, я тебя тоже в обратную могу, — настырно лезет Чонгук под руку, пока Джин сворачивает кимпаб. Мешается, гад, затягивает в кольцо объятий, целует за ухом и со смехом отскакивает, когда на него замахиваются полотенцем.

— Отстань, — отпихивает его Джин. — В университет опять опоздаем!

Тот не сдаётся и, помогая накрывать на стол, продолжает зудеть:

— Джи-и-ин. Это не трудно и не противно. Я миллион раз делал. Уверен, у тебя получится. Я буду вести себя смирно.

— Я всё испорчу. Ты будешь ругаться, — пытается отделаться Джин. У него в руках горит завтрак, а часы на запястье угрожающе быстро перемещают стрелки по кругу.

— Разве я когда-нибудь на тебя ругался? И потом, мой Джини ничего не может испортить. Всё, что делает мой хён, не может быть плохим.

Джин красноречиво смотрит на хитреца. Окей, согласен. За три месяца их совместного проживания Чонгук показал себя человеком с огромным запасом терпения и пылким желанием выстраивать и оберегать хрупкие отношения. Он ни разу не был зачинщиком ссор. Без лишней суеты сносит претензии (нечастые, к слову). Но так ведь было не всегда… Именно Джин за несколько лет натерпелся от того злобных подначек и выходок.

— Как гладко ты стелешь, — бурдит он и всучивает Чонгуку два стакана с соком. — Неси на стол. На завтрак у нас десять минут, потому что опаздываем.

— Ну, хён! Не уходи от разговора!

Оба садятся за стол — Чонгук лепится рядом, сложив подбородок на чашу ладоней. Сокджин невольно засматривается. Отросшие чёрные волосы завиваются в крупную влажную волну, красные от утренних поцелуев губы сложены в умильный бантик. Ангелочек, если на минуту забыть, что представляет собой Чонгук. Тот снова доставуче-ласковый носорог. Когда ему в голову приходит очередная затея, изводит денно и нощно. Самое угнетающее, что Чонгуку от Джина постоянно что-то надо. Завтраков его руками, утренних поцелуев, пока время не пригреет лететь на всех порах на занятия, постоянного нахождения рядом. И внимания, тонны внимания, горы внимания, всё внимание Джина ему, Чонгуку. Как годы назад, когда Джин не знал, где от него скрыться. А сейчас и не хочется. Тот — двигатель, мотор их отношений, стальная оболочка их мира, где внутри мягко и сладко застелено выстраданной любовью. Джин сопротивляется, скрипит, но поддаётся, оттаивает. Учится делить себя пополам, учится делиться собой. Учится не быть одному и принимать половину другого человека. Твердит себе, что доверие оно такое — когда отдаешь и принимаешь. Любишь всем сердцем и миришься с чужими недостатками. И отпускаешь себя — принимаешь свои недостатки. Ведь кто-то, в свою очередь, любит тебя таким. Не целым. Но это не отменяет того факта, что Чонгук, как в старые добрые времена, бывает до скрипа зубов бесячим. А ещё он жуткий собственник и ревнивец. Словно ему нужен весь Джин, целиком, а не только щедро выделенная половина. И это доставляет проблем. В университете тот чудит так рьяно и с такой отдачей — все нечастые претензии Джина связаны только с выкрутасами Чонгука в сторону каждого, кто дышит рядом с его парнем. В остальное же время — до дрожи безоблачная идиллия.

Когда Чонгук понимает, что умильная мордаха не действует (действует, Джин с трудом держит оборону, но ни за что не признается), начинает под столом стучать по джиновой коленке. Так усердно — Джин никак не может примериться палочками к кимпабу. Он закатывает глаза и откладывает прибор. Чонгук сразу идёт в атаку.

— Хён, ну хён, ну хён-хён-хён, Джин-хён, — заводит Чонгук речитативом. — Мне очень-очень надо, посмотри на меня, насколько я нуждаюсь!

— Не буду. Я ни разу не пробовал. Почему ты такой приставучий? Иди туда, где тебе обычно делали!

Чонгук откровенно оскорбляется. Прям показательно — наконец-то отворачивается к тарелке и обиженно складывает в рот завтрак. Медленно жуёт, обиженно повесив нос над тарелкой. Медленно. Очень медленно жуёт. Иногда перемежает жевания неторопливыми глотками сока. Давно пора выходить — осеннее солнце красит подоконник кухни в золотистые цвета, в подъезде полчаса назад отгавкала соседская собака, которую водят гулять в одно и то же время, а Чонгук всё дожевывает один несчастный кимпаб. У Джина начинает дёргаться глаз.

Сегодня как назло, первое занятие ведёт преподаватель, который терпеть не может опаздывающих, а квартира Чонгука, в которую они вернулись два месяца назад, расположена достаточно далеко от университета. Даже с учётом того, что они ездят на учёбу на одном из чонгуковых спортивных авто, утренние пробки превращают его в черепаху, которая только и может, что нетерпеливо рыкать мотором в семьсот лошадиных сил.

— Чонгук! — вскипает Джин на его бунт. — Знаешь же, что я не могу сегодня опаздывать. Ты делаешь всё, чтобы сонсэнним меня окончательно невзлюбил. Неделю назад я опоздал — ты залез ко мне в душ. Две недели назад опоздал — ты устроил свой дурацкий челлендж «сто утренних поцелуев», каждый из которых фоткал и отсылал Юне…

На этих словах Чонгук прыскает в стакан с соком и тут же возвращает себе побито-обиженный вид.

— Что смешного я сказал? — сурово супит брови Джин.

— Вспомнил, как она бесилась и на каждую фотку присылала ответную — среднего пальца, — блестит тот невольной улыбкой. — И потом, ты не был недовольным ни неделю назад, ни две недели назад.

Джин чувствует, как розовеют щёки. А кто бы был недовольный? Что две недели назад, когда его всё утро беспрестанно целовали. Конечно, не сто раз — Чонгук брякнул про челлендж от балды, но достаточно, чтобы приехать на учёбу ошалевшим, красным и счастливым. Даже косой взгляд старого профессора не особо Джина впечатлил, какой там, ведь Чонгук перед дверью кабинета, предварительно оглянувшись, ещё раз — напоследок — его поцеловал. Дурно, крепко, ухватив ладонями за шею. Не лёгким намёком на прощание, а сминая губы, сплетаясь языком, яростно толкаясь им по нежной слизистой. Ни разу не переживая, если застукают или заснимут. А потом хлопнул по заднице и свалил. Дезориентированный Джин тогда только поправил перекошенный ворот рубашки и молча прошёл мимо бухтящего преподавателя на своё место.

Что неделю назад, когда Чонгук отсосал ему под душем. Он отлично помнит его мокрое лицо, влажные стрелы ресниц на щеках, когда тот жмурился под струями душа. И губы, обхватывающие его ствол, тесно, мокро, пошло. Чонгук хлюпал водой на члене, давился, фыркал, втягивал щёки, а Джин хватался за его голову, перебирал мокрые пряди и говорил себе, что он готов, почти готов оказать ответную любезность. Разве то, что приносит такое яркое, чувственное удовольствие, может быть неправильным, грязным, оскорбительным? Прочь дурное. Это близость, нежность, страсть. Острая сладость, которая цветёт, трепещет между ними, и хочется подарить, вручить её в обратную, как самое ценное, что есть у них. Джин почти созрел, но вот только никак не решится. Может быть… Может быть в следующий раз…

— Хён, ты где? О чём задумался? — врывается в его мысли дерзкий голос. Джин вздрагивает. Он так часто в последнее время размышляет о члене Чонгука во рту, что это становится заметно. Никакого страха — ужасно хочет Чонгука так, чувствует увесистую тяжесть на языке — выпуклую душистую головку, дырочку уретры, переплетение вен на толстом стволе, как будет прослеживать их витиеватый узор. Джин каждый раз подвисает, а Чонгук замечает. И видимо накручивает, так как каждый раз насупливается и щурит глаза. Как сейчас.