— Давай, черт тебя побери! — всхлипнул он, закрыв глаза. Запрокинул голову, двигаясь на твердых пальцах. — Не мнись, я тебе не девка!

Чонгук ополоумел. Горел от желания, изнывал, разглядывая хёна, толкающегося у него на коленях. Его не надо было долго упрашивать — приподнял и медленно натянул на член еле растянутую задницу.

— Пиздец… — выдохнуть смог, а вдохнуть не получилось. До искр перед глазами, до фейерверка под веками. Мазнуло, сжало так, почти до боли, до бессилия.

Руками за талию и медленно вверх, снимая почти до конца. И вниз, раздвигая твердым членом упрямый тесный проход. И еще, еще, пока не стало свободнее, мягче, глубже. Стенки упруго сжимались, выдаивали по всей длине, словно тугой кулак. Головка билась в точку, от чего хён восхитительно стонал. Он плавился в чонгуковых руках, двигался размашисто, стараясь принести и получить удовольствие. Тонул в ощущениях и вскидывался все быстрее и быстрее, толкая обоих за край. Такой Шуга — открытый, чуткий, — теперь был вписан Чонгуку под веками. И он брал его сильнее и сильнее, все глубже и глубже, подтягивал ближе за чокер, хватался за бедра и плечи, пока волны тягучего кайфа не накрыли обоих с головой.

Затраханный хён обессиленно свалился на младшего.

А Чонгук не мог перестать смотреть на него. Может быть он — эпизод для Юнги, но тот для Чона — целый мир. Огромный неизведанный космос. Поэтому он молча обнял, прижал к груди, туда, стучалось влюбленное сердце. И слушал, как бурдел ворчливый упрямый гном:

— Пиздец, вы тупые на пару с Тэхеном. Никогда не прощу тебе эти блядские бабские тряпки. И Хосока завтра отпизжу… Вот увидишь… Или нет…

В смысл слов проникнуть было не дано, причем здесь Чонгук? Но хён не убегал, мостился под бок, засыпая. Чонгук натянул на обоих покрывало с кровати.

Этого хватало, чтобы стать счастливым.