Можно отправиться пешком или весь путь к свободе проделать автостопом. Там будет видно. Выхватив из гардероба свой жакет и все еще сжимая в руке деревянную лошадку, она тихо отворила дверь.
Ничего не произошло. Ни сигнала тревоги, ни внезапно вспыхнувшего света, ни руки, протянутой к ней из темноты, чтобы преградить ей путь. Она очутилась на лестничной площадке. В большое окно холла струились полосы света от серпа месяца высоко в небе. Лунный свет разгонял мрак ночи, вместе с тем отбрасывая тени, в которых ей почудилось движение.
Она взяла себя в руки. Страху не одолеть ее. Жизнь вдвоем с ребенком учит побеждать ночную паранойю; сигнализация от грабителей нужна разве что страховым компаниям, а воображению же требуется защита более тонкая и хитроумная. Если бы сейчас с ней рядом находилась Лили, она бы всячески старалась уберечь от страха ребенка и ей было бы не до собственных страхов. Она сжала в кулак свободную руку, вообразив трепетание в ней детской ручки. А потом, говорила она себе, спускаясь по лестнице, чего ей бояться? Она уже знала, что в доме никого нет.
Спустившись, она сразу направилась к входной двери. Щелкнула верхним и нижним замками и повернула ручку. Дверь не подалась. Она и не надеялась, что дверь окажется открытой, ведь правда же? Так было бы слишком просто. И тем не менее она быстро оглянулась, заподозрив, что он стоит за ее спиной, смеясь над ее наивностью. После сорока восьми часов плена она уже начала и вести себя как узник, боящийся свободы, испытывающий неловкость от отсутствия цепей. Она стремительно шла по коридору, пробуя каждую дверь по очереди. Все они оказались закрытыми, что наводило тоску. Повернув ручку одной из дверей, она надавила на дерево всем телом, упираясь плечом, как тараном. Но подалась не дверь, а только ее плоть. Признав поражение, она отправилась в гостиную. Там было темным-темно. Наверное, окна прикрывались ставнями, и потому тьма была такой непроглядной. Может, рискнуть зажечь свет? А что, если он следит за ней откуда-нибудь рядом и только и ждет знака, чтобы войти? Вытянув перед собой свободную руку и так прокладывая себе путь в темноте, она осторожно пересекла пространство гостиной, подойдя к стоявшему возле каминной решетки столику, где раньше стоял телефон. Сейчас аппарата там, разумеется, уже не было. Предусмотрительности ему не занимать. Она быстро переместилась к окну, которое, как она помнила, за ужином было приоткрыто. Но по пути она задела бедром угол столика, и тот повалился. Шум был настолько оглушительным, что она невольно вскрикнула, разжала руку с лошадкой, и та кубарем полетела в темноту. Ничего, все в порядке. Если в доме никого нет, то и слышать шум было некому.
И тем не менее она заторопилась. Оставив лошадку лежать там, куда она упала, Анна бросилась к окну. Но оно, как выяснилось, было не просто заперто, а даже не имело шпингалета, и не за что было ухватить деревянную раму. Ей даже пришло в голову попытаться разбить стекло чем-нибудь из мебели, но все равно она уперлась бы в закрытые ставни. Дом был как неприступная крепость, и выбраться из него не было никакой возможности.
Она почувствовала, как ее сотрясает дрожь, словно вдруг потянуло холодом. От страха по коже побежали мурашки. Все усилия ее бессмысленны. Она бродит по темному дому, где все заперто и законопачено. Зачем ему было трудиться выпускать ее из комнаты, если все равно идти ей некуда? А может быть, именно поэтому он и выпустил ее? Чтобы она почувствовала и поняла, насколько совершенно ее пленение. Как не может она его нарушить и выйти отсюда без его на то согласия, даже если его нет дома и он не может ей воспрепятствовать. Может, он и нитки протянул или рассыпал муку на полу и теперь получит доказательства того, что она бродила по дому, пытаясь выбраться?
Она поняла, что даже в его отсутствие она боится его. Как случилось, что она стала такой пугливой? Возможно, поэтому-то он и остановил свой выбор на ней. Для таких людей, как он, это качество решающее. Ведь во Флоренции было полно говорящих по-английски туристок, темноволосых и белолицых. А он выбрал именно ее, учуяв в толпе покупателей ее уязвимость, словно та источала какой-то особый и ощутимый запах.
Она не всегда была такой. Раньше ей было море по колено, во всяком случае, она не боялась в этом море утонуть. Но почему-то с рождением Лили мир вокруг стал представляться ей местом значительно более опасным. Она тратила столько сил, оберегая дочь от неправильных поступков и ошибок, что забыла, как приятно иногда сбросить с себя узду, заглянуть в пропасть. Она постепенно утратила стремление к вершинам. Теперь на пути к ним ее тошнит — в прямом и переносном смысле, у нее кружится голова. Что ж, приближаться к краю пропасти так близко, как теперь, ей вряд ли когда-нибудь придется, но чтобы не свалиться сейчас, ей лучше научиться сохранять равновесие. И поскорее. Для начала надо поверить, что она уже научилась этому.
Если он ждет от нее побега, то она поступит противоположным образом — оставит попытки бежать. Если он хочет, чтобы она потеряла голову, то она будет совершенно спокойной. Если он ушел, играя с ней в прятки в темноте, то она включит свет. Она опять пересекла комнату и возле двери нашла выключатель. Комната вспыхнула светом — чистая, аккуратно прибранная, следы ужина были ликвидированы, на столе, придвинутом теперь к дальней стенке, стоял завтрак — термос с кофе и рогалики в корзинке, прикрытые еще чуть влажной салфеткой. Она взяла рогалик, пощупала его. Хлеб был черствый. Значит, запасы продуктов подходят к концу. Не пополнить ли их он отправился и сейчас закупает провизию в каком-нибудь дальнем ночном супермаркете? Нет, вряд ли. Приходится признать, что она понятия не имеет, где он может сейчас находиться.
Приводя в порядок комнату, она подняла валявшуюся на полу лошадку. Одна нога у фигурки теперь надломилась в колене. Лили придется сделать лошадке перевязку. Ну, это она умеет — девочка заправский ветеринар. Оставив мысль о лошади, она занялась теперь столиком. Возле него на полу валялись книги, видимо упавшие вместе со столиком. Она подняла и их. Книги оказались английскими романами в дешевой бумажной обложке с потрепанными от чтения корешками и с картинками на передней сторонке, красноречиво выдающими содержание романов: холеные красавицы с чистыми открытыми лицами на фоне экзотического пейзажа — любовные дамские романы под стать гардеробу в спальне. Она проверила дату выхода романов, помеченную на обороте. Конец девяностых. Похоже, это книги Паолы, теперь предназначенные во владение ей. Что виделось в его воображении? Что она станет праздно валяться на траве, почитывая романы, в то время как он будет сервировать стол? Супружеская идиллия с пленницей.
В зеркале, висевшем справа от камина, она поймала свое отражение. Вот уже три дня она толком не смотрелась в зеркало и была поражена увиденным; лицо бледное, осунувшееся, волосы всклокочены, непричесаны после постели, красное шелковое платье все помято и изжевано.
Машинально она потянулась пригладить волосы и, согнав с лица хмурое выражение, растянула лицевые мускулы в полуулыбке. Всегдашнее женское занятие — молчаливый разговор со своим отражением в зеркале. Даже в трудную минуту это помогает. Так выглядит она уже лучше. И чувствует она себя теперь лучше — более собранной, уравновешенной.
Еще правее самого зеркала висел портрет Паолы, с улыбкой смотревшей прямо в объектив фотоаппарата. По-видимому, к моменту съемки они уже были любовниками, иначе откуда такое спокойствие перед объективом, кокетливое и в то нее время слегка отчужденное? Может быть, ей нравилось сниматься? Судя по всему, она была женщиной, сознающей свои чары, свою власть. Загадка только, почему она решила испробовать свои чары на нем.
Анна опять перевела взгляд с фотографии на зеркало. Интересно, страсть ли затмила его зрение или они и вправду чем-то похожи одна на другую? Нет, на самом деле — нет. Во-первых, женщина на фотографии красивее, чем она — лоб шире, губы полнее, что делает улыбку обаятельнее. Взглянув в зеркало, Анна попыталась подправить улыбку, придав ей сходство с улыбкой женщины на фотографии, одновременно гадая, что увидел в них обеих он. Однажды Лили, застав Анну за этой игрой со своим отражением, спросила, почему она всегда гримасничает, глядя в зеркало. Анна тогда очень смутилась, словно ее уличили в какой-то женской хитрости и суетности, которую она невольно может передать следующему поколению женщин. С тех пор она и Лили порой заставала за этим занятием — застенчивым общением с зеркалом, тайными упражнениями в женском коварстве про запас, для будущей взрослой жизни. Ладно, думала она тогда. Возможно, это сильнее нас. Сильнее меня или ее. Всех сильнее...
