Первую половину дня он посвятил генеральной уборке – пропылесосил все комнаты, наскоро протер окна и подоконники. Отец, уходя в часовню, просил его не перетруждаться, но ничегонеделание настолько надоело, что пылесос, веник и тряпка стали желанным развлечением. В обед Валериан подкрепился двумя огромными бутербродами с колбасой и сыром, заранее начистил кастрюлю картошки и, чувствуя, как ноют натруженные колени, побрел в часовню. Он обещал отцу, что посетит пятичасовую службу, зажжет скрутку, поминая папу и прося Хлебодарного о здравии для здравствующих, и собирался сдержать слово, даже если до часовни придется добираться ползком.

Приход, в котором служил отец, был ни бедным, ни богатым – в окрестных домах в основном жили железнодорожники, зарабатывавшие на умеренную жизнь, но не купавшиеся в роскоши. Часовня Хлебодарного-на-Холме заметно одряхлела, ограду тронула ржавчина, деревянные рамы огромных окон рассохлись. Внутри было чисто и дымно. В потускневшей чаше скопились пепел и угли от утренних скруток, паства подбавляла новые, сквозняк разгонял дым по всей часовне, вместо того, чтобы уносить в отверстие в куполе. Статуи лис в двух нишах, сидящие на пшеничных снопах, зорко следили за прихожанами. Хлебодарный улыбался с фрески на стене – приветствовал тех, кто пришел к нему в поисках защиты.

Валериан подошел к чаше, взял коробок с длинными спичками и скрутку из корзинки, поджег, шепча просьбу и благодарность: «Дай ему спокойную жизнь, чтобы папа смотрел на него с небесных полей с улыбкой, а мне подари еще капельку здоровья. Не дал умереть – спасибо. Теперь позволь вернуться в строй».

Отец поправил золотистую накидку с вышитыми снопами и васильками, поднялся на возвышение возле фрески. Дым заставлял глаза слезиться, и Валериану показалось, что Хлебодарный обнимает отца за плечи, подбадривая и помогая подобрать нужные слова.

– Сегодня мы поговорим о добрососедстве, – голос набирал силу, обрывал шепотки паствы. – О мирном сосуществовании не только людей и оборотней, но и оборотней и оборотней. Оглянитесь вокруг. На что мы тратим жизнь? На распри из-за заборов, на обсуждение и осуждение другого цвета шерсти. На пересуды. На содержимое чужих кастрюль.

Валериан убедился, что скрутка тлеет, и попятился к выходу. Отец говорил хорошо, проникновенно, но распри из-за содержимого чужих кастрюль не задевали и не вызывали отклика – волновали другие проблемы. Выходя из часовни, он столкнулся с реставратором Элвердом, опирающимся на трость, и добродушной пожилой лисицей, которая несла на руках улыбающегося малыша. Самый старший ребенок – видимо, сын Бранта – вел за руку сводного брата, крепыша лет трех. Валериан вежливо поздоровался, придержал дверь, чтобы процессия могла пройти внутрь, и неспешно направился к продуктовому магазину – поболтать с рыженькой продавщицей, дождаться Бранта.

Лиза, увидев его, обрадовалась. В школе Валериан ее и не запомнил – мелкая слишком была – а когда несколько лет назад приехал на побывку, познакомился заново. С тех пор они общались непринужденно, перешучиваясь и перемывая кости соседям – напрашивались на проповедь. В разговоре выяснилось, что Лиза, как и отец, считает Бранта хорошим парнем, который сворачивал на скользкую дорожку, но вовремя опомнился.

– Повезло Элверду.

– Элверду? – удивился Валериан. – Не Бранту?

– Брант бы одиноким не остался, – махнула рукой Лиза. – На него омеги уже засматриваться начали, но Элверд первый успел. Ухватил себе надежного альфу. Брант его на руках носит, в детях души не чает – что еще надо? За таким – как за каменной стеной. Больших денег в дом не приносит, но с другим бы жил скромнее, не голодали бы, и на малые радости тоже оставалось.

– Элверд здесь чужой, – утвердительно проговорил Валериан.

– Аристократ из клана Молочного Янтаря, – повторила чьи-то слова Лиза. – Кремовая шерсть. А тут все рыжие.

– Он не аристократ, – фыркнул Валериан, расспросивший отца о сословном и имущественном положении Элверда. – Его родители – эсквайры. Нетитулованные дворяне с наследуемым земельным наделом. Титул тут только у меня. Я баронет.

Лиза расхохоталась.

– Ой-ой-ой! Помню, что ты аристократ, помню. Но ты, Валерек, в нашей школе учился, все закоулки депо и складов знаешь. А отец Мельхор наш утешитель и советчик, все прихожане его любят и уважают – любой тебе это подтвердит, хоть человек, хоть оборотень. А Элверд… да, чужой. Его не обижает никто, не подумай. Но с ним не поболтаешь, в магазине не столкнешься. Дети по улице бегают, только если Бранта встречают, остальное время няня присматривает. У кого из нас няня была?

Валериан усмехнулся, купил пол-литровую стеклянную бутылку газировки – и попить, и оружие, если Брант проявит агрессию – взглянул на часы, попрощался и двинулся к выходу, размышляя, что, судя по всему, отец выбрал тему проповеди неспроста – пересуды в приходе цвели пышно. Валериану это было на руку – в шелухе сплетен часто находилось зерно истины – поэтому бежать в часовню и поспешно каяться он не собирался.

– Ты себе никого не нашел? – вопрос прилетел в спину. – От отца Мельхора о тебе лишнего слова не добьешься. Ты же красавец, хоть на ногах, хоть на лапах – особенно, когда налысо не бреешься. Был бы ты человеком, я бы тебе проходу не давала.

– Как полезно быть оборотнем, – хохотнул Валериан.

– Не стригись, – продолжила гнуть свою линию Лиза. – Ты сейчас прекрасно выглядишь. Омеги должны на шею пачками вешаться – что здесь, что в Чернотропе. Выбирай и женись.

– Лиза, я все время то в командировках в красных графствах, то в засаде, но на оперативном мероприятии, – обернувшись, ответил он. – Не до знакомств. Шалю иногда с теми, кого необременительные отношения устраивают. Суженого не встретил.

– Все говорят, что чернобурки самые злые и ветреные лисы, – подколола Лиза. – Ты, наверное, бедненьким омежкам голову морочишь и бросаешь. Даже не возвращаешься узнать, наплодил детишек или нет.

– Лиза! – укоризненно покачал головой Валериан. – Если ты не прекратишь придумывать про меня гадости, папа прочтет тебе отдельную проповедь о вреде злословия и неизбежной каре Хлебодарного за наветы. Я об этом позабочусь.

Лиза расхохоталась. Он улыбнулся ей в ответ и вышел – весьма вовремя, потому что от пешеходного моста к магазину приближался Брант. Валериан отошел на пару домов, остановился возле куста сирени с зелеными листьями и высохшими цветочными ветками, откупорил лимонад и начал изучать ржавчину на сетчатом заборе. Ждать пришлось недолго. Брант вышел из магазина с пакетом мармелада и двинулся в его сторону. Они сцепились взглядами задолго до сближения. Брант не свернул, шел прямо, и Валериан, перехватив бутылку поудобнее, заступил ему дорогу, коротко потребовав:

– Документы.

Брант остановился. Посмотрел на него без гнева, но с недовольством, и сунул руку во внутренний карман.

– Медленно, – напомнил Валериан. – Без резких движений.

Две справки – о применении акта об амнистии и примерном поведении во время годового надзора – были вложены в паспорт. Валериан проверил печати и даты, убедился, что формально Брант чист, как слеза младенца, запомнил фамилию и место рождения и вернул документы.

– Знаешь, кто я? – спросил он.

Брант кивнул.

– Если здесь когда-то произойдет что-то, что расстроит моего отца, я приеду сюда с сослуживцами и зачищу этот железнодорожный курятник, не обращая внимания на этажность домов. А если с отцом что-то случится, виновный до суда не доживет, даже если успеет попасть под следствие. Ясно?

Брант снова кивнул и буркнул:

– Здесь все тихо. У меня муж и дети. Я завязал.

Валериан прищурился. Они обменялись взглядами, без слов выразившими фразы:

«Такие, как ты, не завязывают».

«Да пошел ты!»

Разошлись, недовольные друг другом. Брант явно злился, корил себя за то, что предъявил документы, а не послал так и не представившегося наглеца – не представившегося официально, неофициально-то молва много что донесла. Валериан тоже злился, не столько на Бранта, сколько на несправедливость судьбы. Он дослужился до капитана, защищал интересы закона, и сейчас еле шел после дня на ногах и не мог шевельнуть правой рукой – прошивало болью от локтя. А Брант, воевавший на стороне «лесных братьев», рванул к дому едва не вприпрыжку. К дому. К мужу. И детям. Как-то странно распределял милости Хлебодарный. Валериану казалось, что должно быть наоборот.