Сначала надо было доползти до камешка. До мелкого серого камешка, который, наверное, не единожды попадал под мягкие кожаные свейки многих и многих людей. Что сделал Фьольвир? Правильно, пополз. Потому что надо было ползти. Надо. Не хотелось лежать среди страшной, кисло пахнущей тишины. Нет-нет-нет. Подальше от нее, подальше. К камешку.

Фьольвир вонзил пальцы в почву. Левая кисть была черна от крови и грязи, но, раскроенная между левым «братом» и «отцом» чуть ли не до самого «деда», она все же работала. Она сгибалась. Ползти оказалось трудно. Приходилось часто отдыхать, дышать в землю, есть ее губами, копить силы и сверлить взглядом камешек. Отбегаешь ты что ли от меня, братец? Нельзя.

Как-то отстраненно подумалось, сколько же в нем стрел. Фьольвир помнил первую, пробившую бедро, и вторую, задевшую шею. Должно быть, имелась еще и третья — он чувствовал ее злое жало под лопаткой. А еще был удар коротким, плохой ковки мечом от хохочущего кааряйна в кожаной шапке с длинными ушами в открытый правый бок. Это Фьольвир тоже помнил.

Потом уже его вроде как совсем опустило в лодку к Тааливисто, но уплыть на ней по стылому морю к островам предков так и не удалось.

Ну, ничего, камешек, камешек — это главное. Позже свидимся.

Земля хлюпала под брюхом. Тягучая боль то и дело окунала в короткое беспамятство, но Фьольвир каждый раз вздергивался и, страшась следующего провала в темноту, то одной, то другой рукой непременно подтягивал себя вперед.

Камешек, я ползу.

Что боль? Боль вдруг представилась ему присевшим на спину разжиревшим к старости псом Гайво, плохо слышащим, плохо видящим, ничего не соображающим. Ни криком, ни усилием не согнать, не сбросить. Сидит Гайво на хребте Фьольвира, попердывает. Ему хорошо. Устроился, везут. То под лопатку лапой надавит, то справа царапнет, а то и в затылок мордой двинет — окунись во тьму, арнасон. Ну и сиди, сиди, Гайво, напоминай о жизни. В лодке-то кто о ней напомнит? А Фьольвиру пока не до лодки, ему пока лишь бы до камешка добраться.

Он выдохнул, сплюнул какой-то вязкой, красно-серой слюной. Дополз. Пальцы наконец сжались на мелком, с фалангу, ориентире, потискали его, отложили, отпихнули в сторону. Ну, вот. Следующей целью Фьольвир наметил себе клок травы, похожий на вздыбленную прическу Эртина-щитолома. Жив ли Эртин? Неизвестно. Как-то вместе они ловили рыбу в маленькой бухте рядом с Уоресмаа. Ходили, закатав штанины, по колено в воде и сплетенными из ивовых прутьев садками пытались добыть себе на пропитание юрких, осторожно плавающих у самого дна маюсов. Поймали всего одного и тут же запекли его на костре. Казались себе ужасно взрослыми.

Смешно. Потом измазали себе рожи углями, изображая войца-пекку, чертят из окружения страшного Хэнсуйерно. Хотели девчонок напугать. Эртин еще предложил раздеться догола, мол, будет еще страшнее… Нет-нет. Фьольвир тряхнул головой. Надо ползти. Не время вспоминать. Он еще жив.

Со спины наползал запах дыма. Где-то там, позади, видимо, разгорался пожар. Правда, Фьольвир не слышал, как ни напрягал слух, ни треска прогорающих бревен, ни жадного гудения огня.

Он подтянулся. Травяной клок наконец попал в пальцы. Фьольвир выдрал его. Вот и до второго ориентира дополз. Большое дело.

Какое-то время он отдыхал, глядя на крупинки земли под носом, просунул руку к животу, вытянул — красная. Гайво дохнул в затылок, на мгновение отправляя в ночь. Ну-ну-ну. Зачем? Фьольвир, моргнув, приподнял голову.

Путь перекрывала нога.

Босая женская нога. Дальше, наверное, к ноге лепилось тело, но Фьольвир его не видел. И не хотел видеть.

Ногу он узнал.

Мейвоса, жена Тотверна. Веселая толстушка, рыжая, как огонь. Тотверн подарил ей браслетик из солнечного камня, и она носила его на лодыжке. Десяток грубо ограненных бусин на жилке, они так и остались на ноге, пропущенные или не интересные кааряйнам.

Нет, к Мейвосе он не поползет. Что он скажет Мейвосе? Плыви, Мейвоса, плыви? Возьми мою лодку?

А она спросит: где мой Тотверн…

Фьольвир тяжело развернулся и взял левее, к желтеющему комлю бревна, на котором, бывало, часто вечером устраивался сам. Хороший открывался с бревна вид. Залив и скалы на противоположном берегу. А на скалах — лес. Раньше он был погуще, потемней, сосны и ели стояли плотно, потом, конечно, его несколько проредили, повырубили на дома, лабазы да зимнее, печное тепло. А за лесом, едва видимый, сизоватый, плывущий в дымке, угадывался Холм Аттитойне, бога этих мест.

Бог был невелик, не чета Йоруну или его жене Наккинейсе, но дело свое знал туго: хранил поселившийся под боком народ и от напастей, и от болезней, и от лихих людей. Ни разу за его существование арнасоны не знали великих бед. Голодные годы, и те были наперечет.

За защиту Аттитойне требовал колоду меда в год да пляску на Холме в свой день.

Люди поговаривали, что если пляс особенно удавался, то и Аттитойне не удерживался и присоединялся к людям, высокий, лохматый, похожий на медведя, вставшего на задние лапы. Топал так, что земля тряслась.

Фьольвир видел бога всего два раза — один раз глубоко в лесу, другой раз на Холме. Поклонился, прошел мимо. Божьи дела — не людские, чужого пригляда не требуют.

А пять лет назад, осенью, Аттитойне исчез. Пропал, не оставив ни послания, ни знака, ни следа. Они ждали его год, ждали два. Аттитойне, бывало, отсутствовал несколько месяцев. Сначала не особенно беспокоились. Кто говорил, что, как и все боги, он ушел воевать вахенов, детей изначальной тьмы. Кто был уверен, что Аттитойне проверяет их, прячется, поглядывает издалека, смогут ли без него. Ходили слухи и о том, что для их земли выбирают нового бога.

Два года на Холм носили колоды с медом. Два года плясали там в особый день, заводя длинные хороводы, мужские и женские, а потом смешивая их. Весело было, хоть и беспокойно.

Но зимой третьего года с торговцами, переправившимися по замерзшему заливу, пришли новости, что исчез не только Аттитойне. Исчезли все боги земель и мест, исчезли боги постарше, боги дел и ремесел, боги умений и силы, боги природы и боги неба. Но что было еще хуже, и верховные боги оставались безучастны к молитвам и подношениям. Братья Йоруна, Стергрун и Офнир, сам Йорун, и жены их, Крайя, Липпа и Наккинейсе, больше не отвечали людям.

Словно всех их убили вахены.

Фьольвир выплыл из тьмы, судорожно поймал в пальцы шершавую кору.

— Это я так, так… — пробормотал он, затаскивая себя на бревно.

Сначала хотел сесть, но потом понял, что это будет выше его сил. Ничего, можно и полежать. Много ли ему осталось? До заката дотянет, и ладно. Теперь, правда, ни один бог не сообщит, что срок вышел.

«Вышел твой срок, Фьольвир Маттиорайс, уже скользит лодка, вот-вот пристанет к берегу. Собирайся».

Увы, тишина.

Фьольвир снова сплюнул. Осенняя вода залива была черна. Еще бы неделя или две — и берега схватились тонким, прозрачным ледком. Гуськом, на квадратных полосатых парусах, шли по воде когги кааряйнов.

Ненависть обожгла, вскинула за Фьольвира руку, махнула грязным кулаком вслед. Только пустая это была ненависть, никчемная, ненависть мертвеца к еще живым, ненависть убитого к убийцам. Что с нее им? Что с нее ему? Даже проклинать кааряйнов бесполезно. Никто из богов не услышит его проклятие.

Когги скользили, подбираясь к выходу из залива. Они становились все меньше, все бесплотней, и через несколько вдохов и выдохов Фьольвира холодный туман с моря скрыл их совсем.

Вот и все. Кааряйны ушли. Пора, пожалуй, и ему.

Фьольвир шевельнулся, засевшая в теле стрела царапнула изнутри, безумный пес Гайво пролез мордой к животу и вслепую цапнул кишки. Даже вскрикнуть не получилось, только зашипеть. Так костерок мочой тушат. Ш-ш-ш. Фьольвир закрыл глаза. Все, давайте уже лодку.

— Жить хочешь? — вдруг спросил кто-то его.

— Нет.