По приезде в Сен-Жермен началась неразбериха. В то время королевскую мебель постоянно перевозили из одного замка в другой, и Сен-Жермен, в котором двор никогда не жил зимой, был совершенно размеблирован. Боясь дать повод к подозрениям, кардинал не решился меблировать замок — туда были посланы лишь две кровати, из которых одну отдали королю, вторую — королеве; нашлись еще две походные кровати, их отдали герцогу Анжуйскому и герцогу Орлеанскому, герцогиня же Орлеанская и дочь легли спать на соломе. А поскольку оставалось снабдить постелями еще 150 человек, то в одну минуту, пишет г-жа Моттвиль, солома сделалась такой редкостью, что ее нельзя было достать ни за какие деньги.

К 5 часам утра известие о бегстве короля стало распространяться по Парижу и навело на всех большой страх, правда боялись, не зная чего. С 6 утра улицы уже были запружены народом, который волновался и кричал. Тогда все близкие ко двору собрались было бежать, но парижане предупреждали их желания, заперев городские ворота и протянув поперек улиц цепи. Канцлер Сегье сумел бежать, переодевшись в капуцина; г-жа Бриенн переоделась монахиней, г-н Бриенн и его брат — школярами с книгами под мышкой, а Бриенн-отец, который вместе со своим родственником аббатом Эскаладье хотел силой проложить себе дорогу, был вынужден стрелять из пистолета, причем аббат получил в бедро удар алебардой.

Парижский народ волновался, не имея цели. Говорили, будто королева велела осадить Париж; говорили, что жителей хотят заморить голодом, а город сжечь. Но поскольку никто не знал ничего определенно, то страх все более увеличивался. Наконец, на имя Думы и городских старшин было получено письмо, подписанное королем; с него были сняты копии, быстро разошедшиеся по городу. Вот это письмо:

«Любезные наши граждане!

Находясь вынужденным с крайним неудовольствием в эту ночь выехать из нашего доброго города Парижа, чтобы не сделаться жертвой опасных намерений какого-нибудь чиновника нашего парламента, который, вступив в сношения с врагами государства и после того, как во многих случаях противодействовали нашей власти и употребляли во ало нашу доброту, дошли до того даже, что замышляли овладеть нашей особой, мы соблаговолили, согласно с мнением нашей матушки, сообщить вам о нашей решимости и приказать вам употребить все зависящие от вас меры, дабы воспрепятствовать произойти в означенном нашем городе чему-нибудь такому, что могло бы нарушить его спокойствие или повредить ходу государственных дел, уверяя вас, что все добрые граждане и жители города, как мы надеемся, будут продолжать исполнять обязанности добрых и верных подданных, как они это делали доселе. Предполагая уведомить вас через несколько дней о последствиях нашей решимости и между тем полагаясь на вашу верность и на усердие в нашей службе, мы не намерены говорить вам на этот раз подробнее и яснее.

Дано в Париже 5 января 1649 года. Подписано: Луи».

7 января капитан одного из гвардейских полков привез из Лилля королевский указ, которым запрещалось во всех высших присутственных местах продолжать заседания, а парламенту повелевалось немедля удалиться в Монтаржи. Парламент отказался принять к исполнению этот указ, объявив, что он издан от имени короля теми людьми, которые его окружают и подают дурные советы. После такого ответа королева запретила окружающим Париж деревням доставлять в город хлеб, вино и скот, и намерение двора сделалось очевидным — заморить Париж голодом. Парламент решил, что нужно послать к королеве депутацию и просить помиловать народ. Депутация прибыла в Сен-Жермен, но не была принята, о чем депутаты, возвратившись в Париж, донесли парламенту, который, в свою очередь и как бы в ответ на письмо короля, издал следующий декрет:

«Сего дня…

Так как кардинал Мазарини есть главный виновник всех беспорядков в государстве и несчастий в настоящее время, то Парламент объявляет его нарушителем общественного спокойствия, врагом короля и государства и повелевает ему сегодня же удалиться от двора, а через восемь дней выехать из пределов королевства. По истечении означенного срока парламент повелевает всем подданым короля преследовать его, запрещает кому бы то ни было его принимать; приказывает, кроме того, произвести в сем городе для означенной цели набор воинов в достаточном числе и сделать распоряжения относительно безопасности города как внутри, так и вне оного, а также снабжения конвоем лиц, подвозящих припасы с той целью, дабы оные свободно и безопасно могли быть провозимы и доставляемы. Настоящий указ имеет быть прочтен, опубликован и вывешен напоказ во всех местах, где сие признается нужным, а дабы никто незнанием оного не отговаривался, предписываем городским старшинам и головам блюсти об исполнении оного.

Подписано: Гюйэ».

Это имя было слишком незначительно и мало известно по сравнению с именем Луи, которым был подписан королевский указ, поэтому декрет парламента рассмешил двор. Однако веселость эта скоро прекратилась по получении трех известий: герцог д’Эльбеф и принц Конти оставили Сен-Жермен и возвратились в Париж; герцог Буйонский объявил себя на стороне парламента; герцогиня Лонгвиль приехала в Городскую думу и объявила, что в случае чего жители Парижа могут рассчитывать на герцога Лонгвиля, ее мужа, и принца Марсильяка, который, как известно, был ее обожателем.

Таким образом, междоусобная война сделалась неизбежной, и не только между королем и народом, но и между принцами крови.

Скажем несколько слов о предводителях, которых народ себе избрал, или, точнее, которые сами себя избрали.

Шарль Лотарингский, герцог д’Эльбеф, был женат на Катрин-Анриетте, узаконенной дочери Анри IV и Габриэль д’Эстре. Он был относительно бедным и более известным своим младшим братом герцогом д’Аркуром, нежели сам по себе. Он был недоволен, поскольку Лотарингский дом всегда был чем-нибудь недоволен, притом принцы этого дома не пользовались большим уважением при дворе, и принцы дома Конде, которых называли messeigneurs, не называли даже messieurs принцев Лотарингского дома. Герцог Энгиенский, говоря о них, никогда не называл их иначе как Гизами.

Герцог Буйонский имел лучшую репутацию, нежели герцог д'Эльбеф, и как военный и как политик. При жизни Луи XIII он был, если читатель помнит, замешан в деле Сен-Мара, а так как он был тогда владельным принцем Седана, то выпутался только тем, что отдал свой город. По смерти кардинала Ришелье и Луи XI11 он пытался снова его себе вернуть, но без успеха; в возмещение ему было обещано денежное вознаграждение, но оно не выплачивалось, и он понимал, что над ним разве что не смеются. Так что и герцог Буйонский имел причины быть недовольным.

Принц Конти был недоволен, во-первых, потому, что в то время вообще все младшие братья были всегда недовольны, а во-вторых, потому, что он был горбат, а его брат хорошо сложен; наконец, потому, что его решили сделать духовным лицом и надели на него кардинальскую шапку, которая произвела большую распрю между принцем Конде и герцогом Орлеанским, а между тем ему более хотелось носить серую шляпу с белым пером и черный бархатный кафтан, нежели красную скуфью и кардинальскую шапку.

Герцогиня Лонгвиль тоже была недовольна, но почему, рассказать будет труднее. Иногда причины женских неудовольствий бывают так странны, что история — эта большая смиренница, которая должна бы ходить подобно истине всегда нагой, и которая, напротив, большей частью ходит в покрывалах как римская матрона — ничего о них даже не говорит, а потому, чтобы узнать истинную причину чего-либо, приходится прибегать к летописям или к уличным толкам. Итак, мы только повторим, что говорили тогда о причинах, по которым герцогиня Лонгвиль принадлежала к партии «недовольных».