Но не так смотрел на это Мазарини. В это время — 1646 и 1647 годы — дела в Англии шли к тому, что вероятным наследием принца Уэльского могло стать только мщение и попытки вновь овладеть престолом. В это время заговорили о бракосочетании герцогини с императором Максимилианом, лишившимся недавно своей первой супруги — потому ли что действительно было сделано такое предложение с его стороны или слух распространялся с намерением под благовидным предлогом устранить принца.
Герцогиня де Монпансье была честолюбива, и хотя император был вдвое старше ее, она с явным удовольствием приняла известие об этом возможном браке. Молодой принц Уэльский, понимая, что император, несмотря на возраст и некрасоту, возьмет верх над ним, юным и прекрасным, но не имеющем трона принцем, отступил и оставил поле своему именитому сопернику.
Этого только и хотели при французском дворе, и вскоре перестали, по крайней мере официально, говорить об этом браке. Это стало причиной великого горя для м-ль де Монпансье, если верить тому, что она говорит по этому поводу в своих записках.
«Кардинал Мазарини часто говорил мне, что выдаст меня замуж за императора, и хотя он ничего для этого не делал, беспрестанно уверял меня в своих стараниях. Аббат ла Ривьер, считавший счастьем мне угождать, также уверял, что поговорит об этом с моим отцом и кардиналом. Только впоследствии я узнала, что все это делалось для того, чтобы меня потешить, а мой отец однажды сказал: „Я узнал, что предложение вступить в брак с австрийским императором вам было приятно, и если это так, то я буду способствовать этому всеми силами, но я убежден, вы не будете счастливы в Австрии — там живут по-испански, притом же император старше меня самого. Мне кажется, что это предложение вовсе не так уж для вас заманчиво, и я думаю, что вы были бы счастливы только в Англии, если дела там поправятся, или в Савойе“. Я отвечала ему, что желала бы выйти за императора и этот выбор мой собственный, что я просила кардинала и ла Ривьера принять участие в моем намерении, что речь не идет о молодом и любезном человеке и я всегда думала более о положении в свете, нежели о собственной особе. Однако, мои просьбы не тронули никого из тех, от кого зависел успех этого дела, и мне досталось от всего лишь неудовольствие слышать, как об этом еще долго толковали».
В то время как герцогиня де Монпансье начала догадываться, что, быть может, отец ее, не имеющий собственного состояния и управляющий огромными имениями своей дочери, из-за собственной выгоды не желает выдать ее замуж. Виллармон — человек прекраснейших и благороднейших правил, капитан гвардии и друг одного из приверженцев герцогини по имени Сожон — был взят во Фландрии в плен генералом Пикколомини, который после нескольких месяцев неволи позволил ему под честное слово вернуться во Францию. На прощание генерал дал в его честь обед, и так как чужестранцы любят поговорить о своей отчизне, то Виллармон свел разговор на французский двор, стал говорить о герцогине де Монпансье, хвалить ее характер и красоту.
— Да, да, — сказал Пикколомини, — мы знаем ее по крайней мере понаслышке и были бы счастливы иметь такую принцессу у себя.
Это мнение человека, близкого эрцгерцогу Леопольду, показалось более чем предложением. По этой причине Виллармон передал их Сожону, которому они закружили голову, и с этой минуты он только и думал о браке герцогини с эрцгерцогом.
Сначала эти мало достоверные известия не произвели на герцогиню де Монпансье большого впечатления, поскольку она не переставала мечтать о браке с императором, но через несколько месяцев разнесся слух, что император женится на эрцгерцогине Тирольской, и герцогиня с досады стала охотнее слушать Сожона. До чего эта интрига дошла неизвестно, ибо герцогиня, все знавшая, от всего отпиралась, но однажды утром Сожон был арестован, а к вечеру заговорили шепотом, что эрцгерцог намерен похитить герцогиню.
А согласна ли была сама герцогиня на это похищение? В этом перестали сомневаться, когда узнали, что она содержится под караулом в своих комнатах и что ей велено на другой день явиться перед королевой, кардиналом и герцогом Орлеанским.
Можно представить себе, какое впечатление производили эти слухи при дворе, где сама королева подавала пример набожности! И хотя коадъютор уже дважды приходил к королеве и кардиналу с известием, что волнения в народе с каждым днем усиливаются, королева была так занята делом герцогини де Монпансье, что ни на нее, ни на кардинала слова коадъютора не произвели того впечатления, которого заслуживали.
Дело в том, что королева и Мазарини, смотревшие или старавшиеся смотреть на вещи не с той точки зрения, с какой надлежало на них смотреть не считали коадъютора столь важным лицом, которым он начал делаться на самом деле. И правда, с первого взгляда в его особе было нечто грубое: это был маленький, плохо сложенный человек, ничего не умевший делать руками, невзрачный и писавший так, что невозможно было разобрать, к тому же настолько близорукий, что когда он однажды назначил свидание своему родственнику Дюквильи, также очень близорукому, то они прогуливались на месте встречи более четверти часа, не замечая друг друга, и разошлись бы, если бы случайно не столкнулись на пороге двери, весьма друг другом недовольные.
Между тем парламент продолжал свои прения, и два человека — Пьер Бруссель, советник уголовной палаты, и Бланмениль, начальник следственной комиссии — более всех противились указаниям правительства, а по мере того как они навлекали на себя королевскую немилость, они естественно возвышались во мнении народа. Но между противниками произошел род перемирия, ибо в это время взоры всех обратились на границу. Принц Конде поехал в армию и можно было предвидеть по расположению враждующих армий, что решительное дело не замедлит завязаться.
Исход этого дела произвел бы большое влияние на умы: если бы принц Конде проиграл сражение, то двор, нуждаясь в деньгах и людях для продолжения войны, вынужден был бы отдаться в руки парламента, в случае же победы двор мог бы занять совсем иную позицию.
Итак, та и другая сторона с нетерпением ожидали вестей. 23 августа приехал в Париж из Арраса человек, который объявил кардиналу, что в день его отъезда пушечные выстрелы раздавались ежеминутно и, следовательно, началось решительное сражение. Это важное известие сделалось обнадеживающим, когда он присовокупил, что не видел дезертиров и раненых.
Это известие пришло в Париж в 8 часов утра. Кардинал немедленно послал за маршалом Вильруа и приказал разбудить ее величество, чтобы сообщить новость. Хотя в рассказе приезжего не было ничего определенного, однако вероятность победы была достаточной, чтобы вызвать при дворе радость, тем более что все чувствовали необходимость победы.
Прошел день, а между тем другого известия не приходило и двор начал уже сомневаться в успехе, и только в полночь прибыл граф Шатийон, посланный от имени принца Конде прямо с поля сражения. Неприятель, совершенно разбитый, оставил 9 000 убитых, обоз, часть артиллерии и обратился в бегство — французская армия при Лане одержала решительную победу над сильным неприятелем.
Всем очень хотелось знать, какое впечатление произвело это известие на королевское окружение, а еще более на коадъютора, известного своей антипатией к кардиналу и его партии. За три-четыре дня до этого он явился к королеве и сообщил, что умы начинают все более волноваться, но кардинал Мазарини перебил его краткой басней.
— Г-н коадъютор, — сказал министр со своей хитрой улыбкой и тем итальянским выговором, от которого он так и не отучился, — в те времена, когда звери разговаривали, один волк с клятвой уверял стадо овец, что он защитит их от других волков, если каждое утро из стада будет приходить одна овца зализывать раны, которые он…
Коадъютор, догадываясь о конце притчи, прервал министра глубоким поклоном и удалился. Теперь беспокойный аббат, приняв, как он сам сознавался, некоторые меры, пожелал узнать, какое действие произвела на двор победа при Лане.
