— Николь любит День Всех Святых. Странно, ведь она не жалует духов, — Елена посмотрела в окно, туда, где Николь распутывала моток искусственной паутины, и заговорила негромко, но так неожиданно, что дом послушно притих и замер.

Замер и Алекс, но лишь затем, чтобы передернуть плечами и устало откинуться затылком на холодную створку книжного шкафа.

«Я вчера перебрал», — мелькнула короткая мысль. И тут же полегчало, и даже пахнуло сладкой осенней свежестью, живой и гулкой, будто где-то открыли окно, и прохладный воздух, просочившись сквозь щели, разогнал затхлость, но лишь притушил, не развеял дурные мысли.

Елена так и не выпустила рамку из рук: вглядывалась в чужие, но знакомые черты, хмурилась, что-то шептала, но лишь затем, чтобы в конце концов, сбив Алекса с толку, искренне улыбнуться.

— Всегда гадала, в кого же Николь пошла. Эти брови… как там говорят? Соболиные? В нашем роду ни у кого таких не было, все мы бледные поганки. Теперь вижу: ваша порода.

— Издеваетесь? — проскрежетал Алекс.

Но Елена в ответ только пожала плечами:

— Отчего же? Теперь-то уж можно начистоту.

Вновь посмотрела на снимок и произнесла задумчиво и устало, как говорят о несбывшемся:

— Николь могла вырасти красивой женщиной, если бы… Ненавижу это «если бы». — И, резко вскинув голову, вдруг спросила: — Ваша бабушка, она жива?

— Ясное дело! — выпалил Алекс и, подойдя ближе, решительно забрал рамку, чтобы тут же положить фотографией вниз.

О том, что бабушка его прокляла и выставила из дома, узнав, что решил вслед за родителями податься на чужбину, говорить не хотелось. Но Елена, должно быть, уловила что-то в его взгляде, сочувственно улыбнулась, и Алекс не сдержался:

— Раз вам про бабушку интересно, может, и про маму послушаете? Она знала! Знала обо всех… вас! Но отец только отмахивался, обвинял, что ей мерещится, что ей лечиться надо.

От улыбки не осталось следа. Елена потемнела лицом и отчеканила уверенно и четко:

— По крайней мере, ваша мать связалась с ним добровольно и добровольно все это дерьмо глотала. Не нравилось? Что ж, есть такая штука — развод. И, кстати, дела покойников меня не сильно-то и волнуют.

Она казалась собранной и непоколебимой, но, присмотревшись, Алекс заметил, как дрожит ее подбородок, как напряглась шея, как пульсирует жилка под покрытой веснушками кожей.

— Что вы хотите знать, Сашенька? Что ваш отец не понимал слова «нет»? Что, раз начальник, привык получать все, что пожелается? Что через неделю он уже и имени моего не помнил? Вы не захотите слушать эту историю. Так что угомонитесь, юноша. И яд свой оставьте-ка при себе — пригодится потом поплевать на могилу отца.

Алекс готов был вспыхнуть и возмутиться, но быстро понял, дело это пустое. Повзрослев, он узнал об отце больше, чем хотелось, больше, чем следовало знать сыну, и давно не питал иллюзий.

Можно было, конечно, задать десяток вопросов. Знал ли отец о девчонке? Конечно, знал. Рассказал ли маме? Вряд ли. А если рассказал, то когда? Помнила ли она еще свое имя? Помнила ли хоть что-то из прежней жизни или давно потерялась в сумеречных лабиринтах угасающего разума, в которые другим не было хода? И — главное — как вышло, что даже по другую сторону океана, в чужой стране они вдруг собрались в этом доме, под одной крышей?

На каждый из вопросов был свой ответ. Но Алекс не нуждался в чужих откровениях, он не собирался облегчать ничью ношу или отпускать грехи. И все же вздрогнул, когда Елена внезапно призналась:

— Я не собиралась рожать. Я не хотела ребенка. Но моя мать была фанатичкой: из тех, кто ходит по домам, разносит брошюры и цитирует Писание. «Покайся и живи — или откажись и умри».

— Это не из Писания, — скривился Алекс, умолчав, что и его бабушка — та еще фанатичка. — Жил-был в Либерии верховный жрец-каннибал, убивал детей, ел их сердца. А потом явился к нему Иисус, молвил слово — вот и раскаяние, вот и счастливый конец.

— Николь бы понравилось. Мертвые младенцы — как раз в ее духе.

И вновь Алекс не стал задавать вопросов. Скрестил руки, подошел к окну: девчонка, которую он не собирался звать сестрой, стояла теперь у пруда и кормила уток. И снова Алекс не мог рассмотреть ее лицо, и снова это внушало тревогу.

— Теперь давайте-ка я угадаю, — предложил он Елене. — Первая клиника, вашу дочь отправили туда на принудительное лечение?

— Да.

— Она опасна?

— Три года назад Николь столкнула девочку с лестницы. В первый же день в новой школе, они даже знакомы не были. Но с тех пор Николь никому не причинила зла. Только… — Елена провела растопыренной ладонью по щеке, оставила на коже пыльные полосы, и рука, вздрогнув, безвольно упала на колени. — Вы ведь с ней говорили, вы сами все видели…

Но единственное, что он видел: как Николь подошла к воде, как шагнула на каменную ступеньку, ведущую вниз. А затем еще один шаг — и тут же увязла, провалилась в тину. Видел, как колыхнулась вода, как разошлась кругами, как круги эти множились и росли. И, наконец, как вода сомкнулась над светлой головкой…

Осталась только красная лента да темная рябь.

========== III ==========

Сбежав по ступеням, Алекс провалился в воду по пояс. И тут же в груди что-то хрустнуло, закололо — и снова хрустнуло, будто ветка в пекле пожара, что, разрастаясь, чадил, выжигал кислород и, как дракон, дышал в спину. Но за спиной у Алекса стоял дом, а впереди — чернела вода и, возмущаясь, вскипала волнами.

Алекс бил по ней, разгребал вонючий, загнивающий мусор: листья, водоросли, плети испанского мха — раскидывал в стороны и, увязнув в тине, метался то вправо, то влево, напрасно высматривая под толщей воды лоскут платья или светлую прядь волос. Но видел только свое отражение, смазанное, раздробленное, чужое. И повторял, повторял, губами хватая студеный прогорклый воздух: «Убью заразу. Найду — и убью».

Вода обжигала. Холодная, вязкая, со сладковатым привкусом гнили. За спиной хлопали двери и оконные створки, стучали каблуки, надрывались собаки. Чужие голоса гомонили, точно на птичьем базаре, кричали, бранились, уговаривали. Но Алекс не слышал: ему казалось, он наконец увидел, наконец нашел, наконец ухватил! С рыком потянул на себя и вверх — к воздуху, к свету. Ну же!

— Саша! — окрик ударил со спины, с такой силой и яростью, что на миг оглушил и заставил разжать пальцы.

Его держали за плечи, крепко, сминая рубашку, впиваясь ногтями. Звали по имени, просили о чем-то, требовали. А он хотел вырваться, сбросить чужие руки, хотел объяснить, чтобы вновь месить воду, чтобы искать среди сора и гнили дурную девчонку, которую непременно возненавидит, но сначала вытащит на берег и заставит дышать.

Но на берег тянули его, тянули настойчиво, ни на секунду не ослабляя хватку, — так, будто пытались спасти. И красная лента, которую едва успел ухватить, юркнула меж пальцев и вмиг растворилась, не оставив даже следа.

«Кровь дурная, кровь гнилая…»

Алекс вздрогнул и обернулся.

Елена держала его за плечо. Мокрая, испуганная, злая. И смотрела так, что Алекс понял: он не первый, кого она за руку тянула из тьмы.

Николь стояла на крыльце. Светлые волосы вновь были перехвачены красной лентой. Подол же сухого платья колыхался на ветру, каскадом спускался на крыльцо, усыпанное бумажными бабочками, и, сливаясь с ворохом серебристой паутины, растекался по камням.

Алекс даже смог рассмотреть лицо: юное, румяное, которое, наверное, могло быть красивым. А было порвано, смято и заново сшито из лоскутов.

***

В гостиной горел камин, но Алекс не мог согреться. В груди снова кололо, трещало, аукалось болью. Та была сухой и горячей. Зато рубашка, чистая, еще пахнувшая ополаскивателем и хрусткая от крахмала, казалась мокрой и, холодя, липла к коже.

Алекс стоял у лестницы и, закрыв глаза, сжимал в руке пустой стакан из-под виски. Елена — где-то неподалеку: Алекс слышал ее дыхание, чувствовал цветочный аромат влажных волос, но даже он не мог перебить мерзкий душок грязной воды и тины. Та наверняка все еще пачкала босые ноги Елены и подол когда-то светлого платья.