Еле дождался, чтобы Иннокентий Иванович, аккуратно отрезав и отложив корочку, намазал ломтик хлеба.

Санин ни к еде, ни к чаю не прикоснулся. Смотрел выжидающе.

– Иннокентий Иванович, мое письмо с вами? Давайте я просто его прочту.

Это будет легче, чем блеять, подбирая слова.

– Конечно. Вот оно.

Покашляв, Антон Маркович стал читать.

Бах приложил ладонь к уху – кажется, стал еще и глуховат. По выражению лица было неясно, понимает ли он смысл признания. Санин-то всё сразу ухватил. Опустил глаза, подбородок будто окаменел.

Вряд ли чтение длилось дольше минуты, но Клобукову показалось, что целую вечность.

Замолчал. Смотреть на Иннокентия Ивановича сил не было.

Поднялся Санин.

– Ну вот что, вы тут разбирайтесь без меня. Пойду… Только вот что я вам скажу. – Он обращался к Баху. – Вы обязательно новые очки закажите и зубы вставьте. Без зубов не жизнь. Денег я дам, у меня много.

Он взялся за узелок, но Клобуков вскинулся:

– Не нужно! Я сам, сам! Если, конечно…

Хотел оглянуться на Баха – и не смог. Санин пожал плечами.

– Ладно. Провожать меня не надо.

Но Антон Маркович пошел за ним в коридор – чтобы хоть чуть-чуть оттянуть неизбежное.

– Кого вы спасти-то хотели? – спросил Санин на пороге.

– Жену.

– А-а. Понятно.

Ушел, не попрощавшись. Дверь за собой закрыл сам.

Постояв две-три секунды, Клобуков стиснул зубы. Вернулся в комнату.

Бах пил чай.

– Четыре ложки сахара положил, – сообщил он, блаженно улыбаясь. – Какое наслаждение!

Его лицо стало расплываться – это у Антона Марковича выступили слезы.

– Вы… вы примете мою помощь? – тихо спросил он. – Пожалуйста! Не отказывайте!

– С великой благодарностью. Про зубы и особенно про очки твой знакомый, конечно, прав. Если бы я снова мог читать, это было бы большим счастьем.

– Да вы внимательно выслушали письмо? – испугался вдруг Клобуков. – Вы поняли, что это я вас тогда выдал?

– Я понял главное. Ты за меня молился каждый день. Очень может быть, это меня и спасло. Молитва от человека неверующего Богу особенно драгоценна.

– И вы меня прощаете?

Слезы мешали смотреть. Антон Маркович сердито смахнул их, но тут же выступили новые.

– За что? – удивился Иннокентий Иванович. – Всё, что со мной произошло, было благом. У Господа по-другому не бывает. Это были самые счастливые, самые лучшие годы моей жизни.

– Самые лучшие?

– Конечно. Где человек нужнее всего, там ему и лучше. Ты же врач, ты должен это знать. Разве ты не чувствуешь себя счастливым, когда избавляешь больного от боли? Разве ты не ощущаешь в такие моменты, что твоя жизнь полна смысла? Ах, каких хороших и интересных людей я встретил! И сколько!

– Где? В тюрьме? Вы имеете в виду других заключенных?

– Не только заключенных и не только в тюрьме. Хотя и в тюрьме тоже. Со мной произошло столько добрых чудес!

Иннокентий Иванович стал с удовольствием перечислять.

– Первое чудо случилось прямо на Лубянке, когда меня привезли. На допросе меня ударили, только один раз, я упал со стула, ушибся головой и очнулся уже в больнице.

– Кто ударил?

– Какой-то сердитый, испуганный. Не помню. Я запоминаю только хороших людей. От ушиба головы у меня произошел временный паралич. Несколько месяцев я лежал, не чувствуя тела. Это было такое удивительное, ни на что не похожее ощущение! Что в тебе жива только душа, только мысль. Сколько я всего передумал, сколько перечувствовал! А потом понемногу начал двигаться, вставать. Все были очень терпеливы и заботливы. Один очень хороший человек по секрету сообщил, что мне невероятно повезло. Меня хотели назначить на процессе предводителем какой-то секретной антиправительственной организации, но решили, что привозить на суд паралитика и приговаривать его к высшей мере будет как-то не очень. Вместо этого я получил всего лишь 25 лет и поехал в лагерь. Ну не чудо? В лагере я тоже очень хорошо устроился. Санитаром, а потом медбратом в «больничке», у меня ведь еще с мировой войны опыт. Но теперь-то я знаю и умею намного больше. Ах, какая замечательная это была жизнь, если б ты только знал! Ведь, казалось бы, «мертвый дом» или, выражаясь по-старокнижному, узилище, то есть узкое, тесное место, где сжимают тело и душу, а всё оказалось наоборот. Что ни день, то радость. И все ко мне очень, очень хорошо относились. Начальники много раз желали ходатайствовать о моем досрочном освобождении, но я умолял их оставить меня, где я нужнее. Три года назад главный врач Тимофей Кузьмич, совершенно великолепный человек, говорит: увы, не имею права вас более держать – вышел указ: заключенных, достигших 75-летнего возраста, вне зависимости от срока, всех выпускать. Я даже заплакал. Где я еще буду так нужен? Кому? Но Тимофей Кузьмич обо всем подумал, всё устроил. Дал мне рекомендательное письмо своему коллеге, в подмосковную колонию – в Москву-то мне не положено. Там, в лазарете, я до минувшего лета и прослужил, по справке об освобождении – вольнонаемным медбратом, но силы уже не те, и видеть стал совсем плохо. Пришлось уволиться, из общежития съехать. Сейчас вот поселился в Коломне, езжу в колонию помогать на всяких легких работах – лекарства разносить, сидельничать и прочее. Зарплату они мне платить не могут, но кормят. Посоветовали подать прошение о реабилитации. Сказали, тогда дадут комнату, назначат другую пенсию. Сейчас у меня минимальная, четыреста рублей. Половину отдаю за жилье, половина уходит на проезд до колонии и обратно. Да что я тебе про скучное! Давай лучше расскажу, сколько со мной за эти годы произошло чудес.

И рассказывал до глубокой ночи. У Иннокентия Ивановича действительно жизнь состояла из сплошных чудес, одно поразительней другого – хоть житие пиши.

Потом Бах вдруг спохватился, что ничего не спросил про жену и детей.

По Мирре и Рэму поплакал, сказал, что будет за них молиться.

Об Аде молиться не предложил. Рассмотрел рисунок, который Антон Маркович сегодня утром обнаружил на кухонном столе.

Будто маленький ребенок намалевал: печальная рожица, плачущая кровавыми слезами, и внизу написано «Девочка не плачь».

– Страшноватый рисунок, да? – сказал Клобуков. – Я даже забеспокоился. И ничего не объяснила, сколько я ни спрашивал.

– А может быть, и нестрашный, – сказал Иннокентий Иванович. Мечтательно, по складам, произнес: А-ри-ад-на. Самое лучшее на свете имя. Ты, Антоша, о дочери не печалься. Она, может быть, обитает не здесь, а в ином мире, где лучше, чем наяву.

На яву

– Вставай, спящая красавица, уже второе солнце взошло! Все-таки поразительно, сколько времени ты дрыхнешь. Мычишь, бормочешь что-то. Опять тот же сон?

– Да. – Ада открыла глаза. Улыбнулась брату Раме, печально. – Тесная темная комната, всё тусклое, серое. Небо тоже серое, и в нем только одно солнце, на которое больно смотреть. Зато там папа. Ужасно его жалко, но ведь ему пока ничего не объяснишь. – Она всхлипнула. – А тебе он когда-нибудь снится?

Было в самом деле поздно. В светло-изумрудном утреннем небе уже поднялось второе, розовое солнце. Первое, оранжевое стояло почти в зените.

– Иногда, – пожал плечами Рама – Редко. Но это потому что я сам бывал в долгих полетах и знаю, что там нет ничего опасного. Просто очень скучно. Настоящая жизнь – это у нас на Яву́, а там – просто командировка. Ну, или сон. Ты зря за папу волнуешься. Не плачь, девочка. Когда ты грустишь, у тебя слезы красные. Брось. Я вернулся, и он вернется. Домой, на Яву́. Мы все по нему скучаем.

– Я не скучаю. Потому что вижу его каждую ночь. Раньше, давно, ты тоже мне снился. Потом перестал. Бросил меня там одну. Только Чепандра меня никогда не бросает, даже во сне. Вот она мне настоящий друг, не то что ты. А тебе, Чепандра, что-нибудь снится?

– Снится, что ты ведешь себя, как последняя дура. А я только и делаю, что слежу, как бы ты глупостей не натворила, – проворчала черепаха. – Вставай скорей, я жутко голодная. Твоя мать уже приготовила завтрак, будет ругаться. Ты ее знаешь.