Вы видите стол, на нем толстая книга в ветхом бархатном переплете. За столом сидит старец. Его череп абсолютно гол, ни единого волоска, но снизу белеет длинная борода, а глаз почти не видно под густыми, кустистыми, тоже белыми бровями. На обитателе пещеры что-то черное, рясообразное. Костлявые руки с узловатыми пальцами перебирают бусины четок.

– Гряди, посланец, гряди, – звучит негромкий, но звучный голос.

Тонкие, бесцветные губы раздвигаются, доносится смешок. Вы видите, что, несмотря на возраст, зубы у Деда-Столета хоть и желтые, но все целые.

– Не позазри, что я по немощи старческой не кланяюся земным склонением гонцу архангелову.

Вы понимаете, что ваше предварительное решение правильное: с этим человеком нужно быть откровенным. Басням про «благую весть» он не поверит.

– Я сказал про посланца, чтобы девочка отвела меня к вам, – говорите вы. – Я никакой не посланец. Мне нужно с вами поговорить. Мне нужна ваша помощь.

– Чья это «наша»? – удивляется старик, оглянувшись назад. – Ты ведаешь ли, с кем речешь?

– Ведаю, – отвечаете вы. – То есть догадываюсь. Вы – ревнители старой, в смысле истинной веры. Когда-то давно ушли от гонений спасать свои души и с тех пор живете тут, внутри горы, скрываясь от мира. Я понимаю, что чужой человек для вас – угроза. Вы не хотите, чтобы кто-то на той стороне узнал о вашем существовании. И все же мне нужно вернуться к своим. Я дам вам честное слово, зарок, поклянусь Христом-Богом, что никому и никогда не расскажу о вас. Конечно, вы не можете знать, заслуживаю ли я доверия. Но дайте мне пожить здесь, и вы меня узнаете. Все равно я еще не скоро смогу передвигаться, у меня сломана нога. Я не буду для вас нахлебником. Я врач, я могу лечить ваших больных. И вы не бойтесь, что как только нога заживет, я убегу. Без вашей помощи мне все равно в тайге не выжить, я человек городской. Прошу вас: поверьте мне, помогите мне.

Вы не уверены, что собеседник понимает вашу современную речь. К тому же он всё продолжает оборачиваться, хотя сзади никого нет.

– Кого ты тут окромя меня зришь-от? – спрашивает Столет, когда вы умолкаете. – Бесов?

– Почему бесов? Я обращаюсь к вам.

– К кому к нам?

Тут вы соображаете, что у этих людей обращения на «вы» не существует.

– К тебе, отче, – поправляетесь вы. – Я взываю к твоему милосердию. Хромая девочка сказала, что ты добрый.

Столет поднимается, подходит к вам. Движения его легки, никакой старческой немощи.

Приседает на корточки, смотрит на вашу импровизированную шину.

– Ловко сработано. Ты и вправду костоправ. А Фимке ножку спрямить сумеешь? – И громко зовет: – Эй, Евфимья!

Немедленно появляется ваша проводница – должно быть, торчала прямо у входа.

– Позри-ка на ее убожество. Жалко девку. Кто ее колченогую в жены возьмет?

– Я, дедушко, не хощу замуж! – объявляет девочка, но Столет легонько шлепает ее по макушке:

– Никшни.

Вы поднимаете холщовый подол платья, осматриваете ногу. Она не только искривлена, но и заметно короче другой.

– Это она года три-четыре назад с высоты неудачно прыгнула, открытый перелом с вывихом и разрывом голеностопных связок, – определяете вы. – Надо было не лубок накладывать, а прооперировать. Теперь ничего не сделаешь.

– Чего надо было? – переспрашивает старец.

– Восстановить соединение, зашить сухожилия, проверить, не поврежден ли нерв.

– Ты всё это разумеешь? Все лихобы врачуешь?

– Не все, далеко не все, – честно отвечаете вы. – Но с ранами работать умею. И многие болезни тоже смогу вылечить.

– Поди, поди, – подталкивает Столет девочку к выходу. – Домой беги, неча. Про энтого покуда молчок. Не решил я ишшо.

Он смотрит на вас оценивающе. Из-под бровей блестят внимательные, цепкие глаза.

– Это вы там, на Сотонинщине, болестями болеете, а мы живем чисто, у нас болестей двести полусто лет не бывало. Кто хощет живет до ста годов. Долее редко кто жалает. Устают. Я тож в Чистую сошел бы, отдохнул бы, но нельзя. Такое у меня от Бога послушание – чад пасти. Триста лет пасу, все не прибирает Господь…

– Триста лет? – недоверчиво переспрашиваете вы.

– Я при государе Алексее Михайловиче, в самый год Никонового иудства, на сей свет произведен, – говорит старец. – В лето от сотворения мира семь тыщ сто шестьдесят первое. При Соньке-царице за Уральский камень своих спасать повел. Сорок лет, яко Моисей, по лесным пустыням водил, покудова мы к Оку Божию не приникли.

– К чему приникли? – не понимаете вы.

– Се место заветное наречено Окобога, сиречь Око Божие. Тут с небес Ясное Око зрит, светозарит и днем, и нощью, редко когда сморгнет, тучей закроется.

Вы вспоминаете, что вчера, когда всё небо было затянуто сплошными тучами, над вулканом действительно оставалось ясное окошно. И сегодня то же самое: вдали, за горной грядой повсюду свинцовые облака, а тут солнечно. Это какой-то природный феномен, создающий в кратере микроклимат. Вполне возможно, что именно поэтому обитатели долины не болеют и медленно старятся.

– Что такое «лечь вчистую»? – спрашиваете вы. – И девочка, Фима, тоже про это говорила.

– А покажу, тутошко рядом.

Старец манит вас за собой.

Выводит наружу, направляется в среднюю пещеру. Она много больше первой и гораздо хуще освещена – только светом, проникающим через вход.

Сначала вы видите нечто, напоминающее склад: уходящие вглубь, в темноту, ровные шеренги длинных сундуков или ящиков. Потом, привыкнув к полумраку, понимаете, что это незакрытые гробы. В них лежат высохшие, но не разложившиеся мумии. Почти все со старыми, морщинистыми лицами.

– Вот она, Чистая пещера, – говорит Столет, крестясь и кланяясь на все стороны. – Сюда все мои чады ложатся, когда жизнью досыта насытятся. Полежат-полежат, и засыпают. Ох, сладок-от сон! Я бы тож поспал, но покудова, видно, не срок.

Вы чувствуете, что у вас начинают слипаться глаза. Здесь, в пещере, какая-то аномальная атмосфера. На вас нисходит невероятное, почти наркотическое спокойствие, как при введении анестезии. Вы встряхиваете головой, отгоняя морок.

Старец ведет вас к стене, горестно показывает:

– А тут которые до срока отошли, без охоты.

Вы видите, что в этом ряду все мертвецы молоды. Немало и детей.

– Деток жалко. За ими ить не уследишь, не сбережешь. И ломаются, и бьются, и иное всяко. Фетька вон Шатунов сын. В озере потоп. Всего ничего под водою был, а прибрал малого Господь, отцу-матери не возвернул.

– Господь тут ни при чем, – говорите вы. – Искусственное дыхание надо было делать, массаж сердца. Если меньше четверти часа – можно откачать.

Вы вспоминаете, что форсированная вентиляция легких – изобретение европейской медицины довольно позднего времени. До русской глубинки эта наука в семнадцатом столетии, вероятно, еще не дошла.

– Энто вот Настасья Певунья, – со вздохом показывает Столет на совсем свежую покойницу с еще не померкшим, удивительной красоты лицом. – О прошлый четверток преставилась, не смогла разродиться. Плод из чрева не протиснулся. Ох, хороша баба была…

– Надо было кесарево делать, – говорите вы. – Рассечь живот, вынуть младенца, потом зашить. Оба остались бы живы.

Старец внимательно смотрит на вас.

– И много вас там, на Сотонинщине, таких лекарей?

– Много, – отвечаете вы.

– Егда тебя с ими не будет, чай обойдутся?

Вы не понимаете, к чему он клонит, но такой поворот вам не нравится.

– Инда изыдем отсель, покуда не сморило. Тут дух сонный, – говорит Столет и выводит вас на свежий воздух. – Я человеков вижу, такой мне от Господа дар. И тя вижу. Хочь ты сам и сотонинской, а душа в тебе живая. Суди совестью, лекарь. В тамошнем миру потопшего отрока аль бабу-роженицу и без тебя спасут. А тут, коли останешься, токмо на тебя надёжа. Фетька такой сызнова сгибнет. Настасья Певунья також. Человек нужен там, где он нужней. Где его никем не сменишь. Оставайся с нами, лекарь.

– Я не один. У меня дочь. Больная, – отвечаете вы. – Хворая рассудком. Кроме меня у нее никого нет. Нужней всего на свете я там, с ней. Отпусти меня, добрый человек.