Я промолчал. Диму не смутило это. Дима мог на разные темы сам с собой общаться часами.
– Она в жизни реальная мегера. У нас в офисе не очень любят её. Она с начальником ругается. Мы все пытаемся понять – чё её не уволят никак? Некоторые говорят, что работает очень хорошо – с людьми общий язык находит, и многие из-за неё ходят к нам.
Ревность кольнула лёгкое.
– Я лично считаю – это потому что она родственница чья-то. Влиятельного кого-то. Разнюхать пытался, не нашёл ничего. Но я в этом уверен. Ей единственной из женщин можно в штанах тут ходить, прикинь? Все остальные в юбках ходят. Пипец. Она высокомерная и недовольная. Ну не нравится работа – так уволься. Но нет, местечко пригрето.
Он хихикнул.
– Да, с посетителями она – ангел, а с нами – ужас тихий.
– Она матом орёт и дымит как паровоз. А ещё, она когда только к нам пришла работать, Сашка – коллега наш – к ней подошёл, говорит: «Хочешь, покурить сходим вместе?»
Лёгкое кольнуло.
– А она говорит: «Я не курю». А сама через пол часа встала и пошла в курилку. Ну не стерва? А-а-а-а, тут ещё дичь была. Короче, недавно она должна была на открытии одной конфы вещать и готовила слова для выступления. Ей потом эти слова поменяли как-то – я не в курсе, что там, – другим занимаюсь. Но соль в том, что узнала она об этом только в день этой самой конфы. Пришла, открыла файл – а там не то, что она учила. Ну, косяк, конечно, но она знаешь что сделала? Как кулаком бахнет по столу да как гаркнет на весь офис: «С-сука!» Мы аж со стульев повскакивали. Мне так с этого перфоманса стало смешно. А она прямо ко мне пошла. Ну, думаю, ща драться начнёт и всё – пока, Лерусик, удачи в дурке. А она говорит: «У тебя сопля из носа вылетела». Я говорю: «Так от смеха же». А она говорит: «Что смешного?» Вот-вот ударит. Но не ударила. А я говорю ей: «Проще надо быть, Лерусь». Она пулей из офиса, прямо к начальству в кабинет. Минут сорок слушали, как она орёт там. Новенькие смотрят на нас – глаза на лоб, а мы все головой качаем – это Лерка наша, привыкайте. Потом на конфу вышла – и давай мурлыкать, там все поплыли просто. Вот тебе и милая- приятная.
Я вышел из лекционного центра и попал под яблоневые лепестки – они трогали меня по горячим щекам, а я был ошалевший. Я сел не в тот автобус, мне пришлось пересаживаться.
Я ехал домой и думал, думал, думал про Леру, не мог остановиться, сердце билось во всём теле, словно я сам весь стал сердцем.
Бесконечно представлял себе, как она кричит слово «с-сука», и чувствовал любовь.
Не спали патрули. Огни костров
Терялись в кутерьме горячих вишен.
Последний император был суров,
Решителен, вменяем, неподвижен.
Предельно собран, выточен, упрям
И оттого растерян, мутен, бледен
(Такие люди бредят по утрам,
Боясь проспать разгул стихов и сплетен).
До абсолюта слух в нём доведён.
Анализа не умолкает пытка.
Но долго до утра. В силках знамён
Бессонница гудит. Виляют прытко
По городу, который будто Рим,
Слепые пчёлы боевой тревоги.
Авось, возьмём к утру и прогорим,
Бескрылы будем и четвероноги? —
Плодятся толки верных патрулей,
И страх живее, чем любовь к Отчизне.
Поди, на совесть этот яд пролей,
Приказ непослушанием отчисти, —
Но нет путей для подлинных свобод,
С прямою шеей всё-таки страшнее.
И всякий втайне ждёт, что путь сведёт
К прямой мишени и простой траншее.
А император многого с людей
Не просит для себя и на трибуне.
И мнение о том, что он злодей,
Любовью скорбной искупает втуне.
Кто любит так, что выдумает яд,
От выбора, от страха, от расплаты
Собой прикроет – царь, как говорят.
Тот вправе на любые аты-баты.
…Он был как мы, но тяжелее нас, —
Почти поэт. И мы вполне любили
С торца монеты профиль, чей анфас
Поддерживал устои нашей были.
Он никогда настолько не хотел
Утешить нас, неверных, грубых, слабых,
Освободив от духа склянки тел,
Песок на четырёх дрожащих лапах.
Он никогда настолько не любил
Своё лицо, как нынче, в час подарка.
Оно – предмет для будущих белил
Истории, оно – триумф и арка.
Как бабочку пьянящая пыльца,
Его спалила жалость. Пот горючий
Томится в камне царского лица,
Которое из белизны грядущей
Приказом размежует города
Сегодняшние, временные, наши.
Кипит в нём совесть – белая вода,
Но он не умывает рук из чаши.
Как мрамор, бритый подбородок свеж.
И люди ждут, когда он ухнет жутко
В послушную речам из камня брешь,
Зажав прилив гражданского рассудка.
Столица горяча, тиха, слаба,
Приручена, воде эквивалентна,
И вся толпа – не рыба, но раба
Предчувствия большого постамента
Владыке. Он приличен, честен, крут,
Усерден, чуток. Он отдаст пароли,
Его слова нам двери отопрут,
Мы утечём от выбора и воли.
На нём лицо, за нас ответ на нём.
Он берег наш, а мы – его водица.
Мы вытесняем выбора объём,
Нам со свободой нужно раздвоиться.
… Кадык виляет. Робкий мёд слюны
Вращается во рту, и рот бессилен.
Толпятся, будто пьяные слоны,
Последние слова в жаре извилин.
На сухостое умственной руды,
На суматошной засухе, в пустыне
Царь объявил: «Пополните ряды.
Нас ждёт житьё весёлое отныне».
Слова царя – на времени верхом,
И через час их распасуют в сплетнях,
А через век изобличат стихом,
Но сколько их появится – последних!
Приказ оттаял, выдался, созрел
И личной волей обзавёлся борзо.
От силы слов уже тускнеет бронза,
Их яд уже умаслил стоны стрел.
Бегут гонцы, напоминая кровь.
Готовит обыватель кривотолки.
И нет ещё ни книг, ни книжной полки
(Появятся – её повесят вкривь).
Прижизненная статуя, сотри
С сетчатки пыль сомнения за право
Закатывать глаза, держать внутри.
Снаружи всё – для совести отрава.
Снаружи всё – мятеж, интрига, бой.
Ты, мраморный атлант, не виноватый,
Что мы приказа требуем гурьбой,
А без приказа вспыхиваем ватой.
Ведь надо же любить кого-то нам
И совладать с глазами, волей, риском.
Я всё своё лицо тебе отдам,
Чтоб не узнаться на суде неблизком.
Я не стыжусь – в душе моей излом.
Заметь местоимение, в котором
Единственным я вынырнул числом
За полминуты, как стереться с хором.
Последний гимн прекрасному поют.
Когорты вишни топчут у провинций.
А мы в раю с царём-самоубийцей.
И север тучей портит наш уют.
