– I'm just a poor boy, I need no sympathy

Because I'm easy come, easy go

Queen – Bohemian rhapsody

С тех пор, как ты ушел, я чувствую себя так, словно у меня украли сердце. Как будто я все время что-то ищу. Всматриваюсь в лица в надежде узнать тебя. Хватаюсь за телефон, как если бы ждал, что ты позвонишь. Я знаю, это невозможно. Но надежда, это отчаянное неверие в несправедливость – она происходит сама собой. Это такая игра: я себя убеждаю, что ты не можешь быть рядом, а она шепчет – оглянись. Посмотри. Подумай. Она делает мне больнее, но это не так уж страшно. Ведь если я расстанусь с ней, то выйдет так, словно я тебя бросил.

На самом деле, это ты бросил меня. Я помню, как это было. Вечер, такой тихий, что стыдно было зажигалкой щелкнуть. Твои золотистые волосы. Трава, в которой мы развалились. Ты сказал мне: мы больше не можем.

Я рассмеялся. Я знал, что это произойдет, но ждал каких-нибудь спецэффектов. Ты наклонился, поцеловал меня в губы – поцелуй со вкусом коричной жвачки – и просто ушел. Я остался. Я больше тебе не звонил.

Мысленно я оставался рядом. Ведь все мои друзья обожали тебя. Им ничего не стоило вот так вот просто бросать твое имя мне в лицо, хвастать твоими фото, играть фактами и словами. Я стал опасаться их. Я должен был избегать их так часто, как только мог, ведь «мы больше не можем». Ты решил за нас двоих, ладно? Я всегда говорил тебе, что ты любишь решать за других. Ты не соглашался – но я, как видишь, твое решение так ни разу и не оспорил. Мы и впрямь больше так не могли. И вот почему:

1. Ты был слишком хорош для всего этого.

2. Я был полон дерьма (и это не изменилось).

3. Я изменял тебе так часто, как только мог, но это якобы не считалось, потому что ты не признавал, что мы встречаемся вовсе.

4. Эти отношения были полны дерьма.

Но к черту мои аргументы. Если это лучшее, что я смог придумать за столько лет, то и поделом мне.

Я до сих пор помню твой запах. Точно такой же, как в стиральной машинке, как только откроешь ее – влажные простыни, ополаскиватель, порошок. Запах чистоты. Запах невинности. Твои резинки для волос, разбросанные повсюду. То, как ты не умел притворяться. То, как ты дулся, притворяясь, что равнодушен ко мне. То, как ты прижимался боком ко мне в полумраке – «так холодно, Энджи».

Здесь все еще холодно, а коричную жвачку больше не продают. Вот засада.

Мама сказала мне, что я это не заслужил. Я так и не понял – тебя или быть без тебя. Мне-то все едино. Ты говорил, что я псих. Я с тобой согласен. Ты тоже никогда не был рассудительным и спокойным, поэтому нам всегда было весело вместе. Мы без конца спорили. Если мы были вместе, у нас не оставалось ни минуты времени, чтоб натворить каких-нибудь дел. У наших ртов не было ни минуты покоя: ты нервно выдувал пузыри из жвачки, пока я говорил, я прикуривал одну за одной во время твоих монологов.

Мы так боялись, что нас не услышат, что почти принимались кричать друг на друга. А позже, почти что охрипнув, ты вдруг приваливался к моему плечу, так торопливо, будто бы я мог отпрянуть, как будто я мог подставить тебя – и говорил вдруг тихо и удовлетворенно: «Ты меня понимаешь» – даже если наш спор так и не приходил к разрешению.

Ты понимаешь, о чем я, Энджи. Всегда – как страстное желание, и никогда – как упрек. Даже в самый последний раз: «Ты ведь все понимаешь?». Я ничего не понимал в тебе, Даррел. Я, мать твою, не понимал ничего.

В день свадьбы моей сестры ты подрался с шафером. Не понимаю, как тебя угораздило: ты не любил драться. На моих глазах ты ни разу даже комара не прихлопнул. Но когда раздраженная Лея в своем уже изрядно потрепанном белом платье впихнула меня в комнату отдыха, ты был там. Тискал мятый пиджак в одной руке – вторая опухла – и не обращал внимания на то, как слезы заливают фингал. Даже тогда ты был таким красивым.

Придурок он, этот Джаред, верно? – сказал я, хотя никогда не считал никого придурком, разве что себя иногда.

Верно, выдавил ты. Глаза вспыхнули. Ты представляешь, Энджи… И пока ты нес околесицу, сбиваясь с философских рассуждений на мат, я пялился на тебя. А потом, как только ты выдохся, произнес:

Поехали, что ли? Скучища. Ты улыбнулся и бросился мне на шею.

Ты совсем не похож на Джареда.

Да уж надеюсь.

Только потом я узнал, что Джаред – твой бывший, и просидел в камере целую ночь за то, что врезал ему в баре парой недель спустя. Помню, ты не стал меня отговаривать. Ты стоял в углу, глядя, как он пытается ударить меня, и смеялся. Но я ударил его в ответ, и я оказался сильнее. Им нужно запретить общаться, сказала матери Лея после того, как внесла залог.

Вот еще, возмутился я. Мама вместо ответа только пожала плечами. А нашего отца никогда здесь и не было. Мама иногда шутила, что просто украла нас с парковки, потому что не хотела рожать. Благодаря Лее я верил в эту байку почти все свое детство, и не понимал, отчего взрослые смеются, когда я так говорю.

Ты откуда?

С парковки у супермаркета.

Ты над этим никогда не смеялся. Только однажды заметил вскользь, что у меня и машины-то нет. И что мы вместе ходим на математику. Я уже давно бросил колледж, но математику все еще ненавижу. Но запах твоих волос и коричной жвачки до сих пор преследует меня, стоит только открыть калькулятор или уставиться в смету. Тем же вечером ты позвонил и промурлыкал мне в трубку: «Энджи!». Я бросил ее, но ты звонил снова и снова, пока мать не начала орать на меня. Тогда я выбрался из окна и улегся в материной машине, чтобы никто не заметил меня – но ты заметил.

Покатаемся? Когда нас задержали наутро, я выяснил, что у тебя, придурка, никогда не было прав. Но все равно было весело.

Мы провели целое лето вдвоем. Упоительное, долгое, бесконечное лето. Твои босые ступни у меня на коленях. Нытье твоей младшей сестры. Твое нытье.

У меня обгорели плечи, Энджи!

Муравей на моей штанине!

Это что, по-твоему, еда?!

И щелк, щелк – коричная жвачка. Запах благовоний в храме неизвестного мне божества.

Ты любил оставаться дома. Если я уговаривал тебя выйти, то в качестве компромисса мне приходилось возиться с твоей сестрой, пока ты собирался – долго принимал душ, провокационно не закрывая двери, сушил волосы феном, потом долго укладывал их – кудряшка к кудряшке, каждую надо было вытянуть и протянуть сквозь пальцы, смоченные в каком-то растворе из дорогущей на вид банки. Такие стояли в ванной моей сестры. Она никогда не использовала их так расточительно. Наконец, выбрав одежду, ты устраивался в гостиной, дожидаясь, пока я соберу игрушки и выдеру из волос заколки.

Можно мне с тобо-ой? – ныла крохотная Ненси, цепляясь за твою штанину. Как только она обнаруживала, что твои штаны слишком обтягивающие, чтобы за них можно было зацепиться, то переключалась на меня. Эн-жи-и!

После этого визга ты обычно впадал в ярость. Ярость была холодная, решительная и злая.

Пошла вон, Ненси, – строго говорил ты, поднимая ее, как надоедливый тряпичный тюк. Ноги Ненси возмущенно пинали воздух. Сданная на руки матери или няньке, она рыдала пуще прежнего, а ты, совершенно позабыв о ней, ржал, не позволяя мне снять с затылка какую-нибудь очередную розовую фигню.