В июле 2017 года я приехал в Сан-Педро-де-Атакама, Чили, чтобы написать об исчезновении трех американских студентов – Тима Грина, Дианы Муньос и Мануэля Диаса.

21 июня они позавтракали, взяли в аренду пикап, и отправились на ночевку в пустыню. Машина в оговоренный срок не вернулась в пункт проката, и власти начали поиски.

Почти сразу нашлась палатка с нетронутыми вещами. Спустя еще несколько дней из ручья неподалеку от деревушки Токонао выловили ботинок, принадлежащий Грину, а потом наткнулись на его рубашку, аккуратно сложенную на берегу вверх по ручью.

В кармане рубашки лежал блокнот с желтой обложкой – последний предмет, который на сегодня удалось обнаружить. Заметки не проясняли деталей, но в полицейском участке мне позволили переписать их.

Тим Грин родился 16 августа, на день позже меня, только я в год дракона, а он – быка. В Южной Америке мы оказывались в одних и тех же местах, даже в тех же числах, с разницей в год.

Грин писал, часто зачеркивая написанное и вырывая страницы. На полях он оставлял рисунки черным и красными чернилами, иногда просто точки, круги и спирали. Уголок потертой обложки был надкусан, вроде бы каким-то животным.

Эта история уже появлялась то тут, то там, но недавно она получила продолжение, когда дневник снова неожиданно вернулся ко мне.

Его прямо на улице вручил мне человек, напоминающий одного мужчину из Сиэтла, лет двадцать назад ухажившего за моей матерью. Тот мужчина был наполовину индейцем из племени шонов, и его лицо я запомнил с детства.

Он сразу же двинулся прочь, и, как только я побежал за ним, выкрикивая его имя, растворился в сумерках, оставив меня с дневником с желтой надкусанной обложкой. Мне удалось выяснить, что дневник сначала попал к девушке Грина, Катарине, и она путешествовала по Непалу под своим буддийским именем Шенпен Ламо, также оставляя в нем дорожные заметки. После девушка точно так же бесследно исчезла в Гималаях, видимо, успев передать блокнот кому-то еще.

К моменту, когда дневник необъяснимым образом оказался у меня, в нем успели оставить записи другие путешественники в Юго-Восточной Азии, Китае и Монголии.

Тексты написаны на разных языках, иногда рядом или даже поверх предыдущих, появились новые рисунки, следы от чашек, разорванные страницы.

Работа над книгой продлилась три года. За это время места, в которых я никогда не был, а если и видел, то только во сне, стали родными.

Друзья, которых я еще не знаю, встретят меня то ли в деревне, то ли просто заброшенной станции Арна в Гималайских горах.

Я знал, что Мирта должна быть с женихом в Колумбии, но во мне появилось какое-то непреодолимое желание ее навестить. Я оставил рюкзак в камере хранения на вокзале Конститусьон и прогулялся до ее дома в районе Сан-Тельмо.

Я постучал в дверь. Она открылась, и я увидел Мирту, стоящую в чем мать родила. Девушка радостно обняла меня, поцеловала в шею и ушла, чтобы одеться. Я подождал в гостиной, рассматривая ее фотографии на стенах. У Мирты были темные, чуть раскосые глаза и фигура, которой она хвасталась в нарядах с голыми ногами. Дом пребывал в чистоте, хотя моя подруга обычно была неряшлива.

Когда Мирта вышла, я, наконец, рассмотрел ее. Она подкрасила волосы и похудела, даже цвет глаз как будто изменился. Мирта давала себя разглядеть, подбоченясь передо мной в коротком хлопковом платье. Я смутился и спросил ее о женихе. Она ответила уклончиво, что он на работе.

– Придет вечером или, может быть, завтра. Так что можешь спать на нашей кровати наверху, а я посплю здесь, – и она указала на потрепанный диван в глубине гостиной.

От мысли, что я останусь на ночь в этом доме, меня бросило в жар. Мирта, казалось, заметила мое волнение:

– Вы, грингос, все время в напряге. Только и делаете, что думаете. Хуже всех – писатели, – голос у нее звучал низко и немного хрипло. – Постоянно копаетесь в себе, не зная, что еще насочинять. Вместо того, чтобы жить здесь и сейчас.

К полудню воздух был влажный и горячий, и пылал сквозь железные жалюзи. Извинившись, я сказал, что нервничаю по пустякам, и что работа над заметками пойдет мне на пользу. Она улыбнулась и ответила:

– Надо жить здесь и сейчас, понимаешь? Брать то, что жизнь сама дает тебе.

Она усадила меня на диван, и я попросил ее рассказать, как они познакомились с женихом. Мирта подвинулась ближе ко мне, так, что ее колено потерлось об мое, и сказала, чтобы я позволил своему телу делать то, что ему хочется.

Мирта смотрела на меня, улыбаясь. Не дождавшись ответа, она помогла мне разуться и предложила вытянуть ноги. Поза оказалась расслабляющей, но, когда она захотела размять мои ступни, я вскочил с места. Мирта застонала и закатила глаза.

Она закурила. Я сказал, что пойду в душ, и она спросила, не нужна ли мне помощь, и мы оба рассмеялись. Холодная вода взбодрила меня.

Я вернулся в гостиную, где вместо Мирты в воздухе плавал дым. Я ходил по дому, и, не найдя ее, сел за заметки, но не мог собраться с мыслями.

Перед глазами возникало загорелое тело моей подруги. Я выбился из сил, пытаясь что-то написать, и, в конце концов, разозлился. Какая-то часть меня сопротивлялась притяжению, которое излучала Мирта.

Нужно было проветриться. Я решил купить продуктов и приготовить что-нибудь для Мирты, но, направляясь к входной двери, услышал ее голос:

– Куда это ты собрался?

Обернувшись, я увидел подругу лежащей на диване, едва прикрывшую гладкое тело простыней. Кажется, я разбудил ее. Мирта повторила свой вопрос. Я ответил, что хочу пройтись. Она поднялась, придерживая ткань на груди, и стала кричать, что в этом районе мне нельзя ходить одному.

– Ми амор, чудо, что тебе еще не проломили голову!

Я не нашел, что ответить. Я был так поражен этим выступлением и видом ее голых бедер, что молча ушел на кухню.

Из плетеных корзин на полу я достал несколько крупных картофелин, луковицу, подвядшую морковь и почти высохший зубчик чеснока, на полках нашлись мешочек с чечевицей, немного изюма, парочка яиц, банка с маслинами и даже кусок слегка заплесневелого твердого сыра.

Вскоре Мирта пришла, завернутая в простыню, и извинилась. Она смущенно, и при этом вызывающе улыбаясь, объяснила, что ноябрьская жара ее убивает. В первое лето, после переезда в Буэнос-Айрес, она без конца плакала. Не помогали ни открытые во всем доме окна, ни мокрые полотенца, ни хождение голой.

– И эта ужасная влажность! Хлеб плесневеет за пару часов, а волосы никогда не сохнут, смотри, – она положила мою руку себе на голову. Волосы не были мокрыми, как я ожидал, а скорее мягкими, приятными на ощупь. Это были очень крепкие волосы. От ее тела в простыне исходил жар.

Я быстро убрал руку и пошарил в ящиках стола. Мирта заныла с досады.

– Еда – это, конечно, хорошо. Но ты можешь занять руки чем-то более важным для меня.

Я не стал уточнять, что она имеет в виду. Мирта ушла с кухни, а я принялся отмывать духовку. Изнутри она была испачкана засохшим жиром, что не вязалось с вылизанностью дома.

Прошло время, я поставил котелок с водой на огонь и подумал, что нам с Миртой нужно поговорить. Но, когда вошел в гостиную, увидел ее в хорошем расположении духа. Она надела то хлопковое платье, которое ей очень шло. Мое желание разговаривать улетучилось.

За окном потемнело, и зашумел ливень. Мирта распахнула дверь на улицу, впустив влажный воздух. Солнце осветило стену дома напротив. Стоящую у двери Мирту со сцепленными над головой руками очертил полумрак. Она начала делать шажочки, я подстроился под нее, а потом обнял, и мы закружились по комнате. Я почувствовал возбуждение, и она прижалась ко мне теплым низом живота.

Я знал, что если поцелую ее, то пропаду. Вдруг перед собой я увидел другую комнату, а в ней юную девушку в тяжелой шерстяной юбке и свитере, с волосами до плеч. Она обнимала молодого индейца на полу у кровати, сонно сражаясь с ним за подушку. Я слышал ее голос. Она просила его этой ночью лечь на полу, чтобы самой поспать с дочерью.