С точки зрения прибывших полицейских (и позднее общественности) он был конченой сволочью, расистом, не имеющим терпимости к расе, прошедшей через рабство, сегрегацию, много лет унижения и притеснения. Таких как он нужно изолировать от общества, по возможности навсегда, чтобы не портить дивный новый мир.

Их отвезли в полицейский участок и забросили в изолятор. Владимир не волновался за себя (не в первый раз уже), больше он волновался за старика, которого звали Константин Фёдорович. Ему нужно было в больницу, причём чем скорее, тем лучше – на нём живого места не было после близкого общения с "угнетёнными меньшинствами". Владимира и слушать не хотели, а ведь он через прутья решётки пытался донести простейшую мысль – если не отдать Константина врачам, он скорее всего умрёт. Непонятно, взыграла ли в свиньях жалость или они просто хотели, чтобы Владимир наконец отстал от них, но они вызвали неотложку и старика увезли. Он остался в камере один. Так он и просидел до самого утра, если не считать "ночного визита". Когда он спал к нему в камеру ввалились трое полицейских и, скинув со шхонки, принялись избивать. Владимир почти не пытался сопротивляться – осознавал, что только ухудшит своё положение. Один из них всё не переставал приговаривать: "Нравится быть на их месте, паскуда?". Били очень умело – следов почти не осталось. Несмотря на то, что в государстве давно наступила эпоха либерализма в самой его, казалось бы, человеколюбивой формации, в которой было непозволительным нарушение прав и свобод человека, нравы и навыки у полиции остались те же, что и во времена Союза или во времена Федерации. Некоторые вещи никогда не меняются.

Наутро пришёл выделенный государством адвокат, который всем своим видом говорил – ты мне отвратителен, но свою работу я постараюсь выполнить. Не очень обнадёживающе.

Однако, произошло неожиданное. Судебный процесс закончился за несколько дней (ничего необычного; подобные дела закрывались быстро), но Владимир не получил длительный тюремный срок. Он в шутку предположил, что это из-за переполненности тюрем, только стоячие места и остались, но, как ни странно, сработали оправдывающие факторы – "пострадавших" представителей меньшинств было больше, один из них был вооружён, а сам Владимир был примерным семьянином, исправно работающим и платящим налоги гражданином, а также ветераном пусть и ныне непопулярной, но важной в становлении государства войны. Константин Фёдорович на процессе не присутствовал и почти не упоминался не то что как пострадавший, но даже как участник. Даже если бы в тот момент он не лежал в больнице под капельницей, его бы всё равно не допустили. К поколению Владимира относились довольно холодно, с формулировкой "принимавших участие и пассивно поощрявших мизогинию и расизм", но всё же не лишали базовых прав (ведь именно они привели нынешних правителей к власти и позволили им привести страну ко "всеобщему процветанию"). Существование же поколения Константина Фёдоровича как будто старались не замечать. То поколение, по официальной формулировке, подавляло феминизм, насаждая патриархат, и продвигало расистские взгляды на мир. О каких правах могла идти речь?

По итогу на Владимира повесили условку в два года продолжительностью и подписку о невыезде из префектуры продолжительностью в пол года (вдруг дело за это время успеют пересмотреть?).

Напоминанием об этом служил маленький датчик, вживлённый в правое запястье. Его желтоватое мигание можно было разглядеть через кожу; только Владимир выйдет за границу Рязанской префектуры, электрический разряд, способный свалить с ног даже быка, отправит его на землю дёргаться и пускать слюни в ожидании прибытия правоохранительных органов, которые, не церемонясь, отправят его прямиком в "казённый дом", уже без всяких разбирательств и прочей правовой показухи.

Владимир всё смотрел на датчик и никак не мог понять за что ему всё это. За то, что он спас пожилого человека от ограбления субъектами, которых он всегда будет рассматривать как гостей на этой земле, несмотря на то, в каком поколении они официальные граждане? Или за то, что он сделает в будущем? Это имело смысл, так как "исправляться" он не собирался и жёстко ставить на место особо зарвавшихся "гостей" продолжит и дальше. Даже под угрозой тюрьмы.

Он оторвался от датчика и вновь глянул на часы над входом. Поразмышляет в обеденный перерыв, сейчас нужно было бежать к метро и отправляться на работу.

                        ***

На улицах Просперитас-сити всегда можно увидеть что-то, что вызовет у таких людей как Владимир неприязнь или самый настоящий шок, и это даже без учёта гетто, которых за последние годы возникло даже слишком много. Этот день не стал исключением.

Первым он преподнёс следующее – оживлённая улица, каких-то двадцать минут езды на метро до центра префектуры, а у стены прямо рядом со входом в продуктовый магазин один парень орально ублажает другого. Издалека могло показаться, что один из них упал на колени и содрогается от рыданий, а его товарищ старается его утешить, поглаживая по рыжим патлам. Казалось, что если бы не гомон людского потока, Владимир мог бы услышать причмокивания. Кстати о потоке. У Владимира, даже спустя столько лет, не могло уложиться в голове, как все эти люди, которые вместе с ним идут по своим делам, входят и выходят из продуктового, умудряются никак не обращать внимание на подобную картину. Эти двое ведь не просто дружески беседуют, в конце концов. Нет, Владимир не ненавидел секс-меньшинства и не был из тех, кто считал, что подобных людей нужно предавать огню. Он просто продолжал задаваться двумя вопросами – почему сексуальных девиантов хлебом не корми, дай только оповестить о своих "особенностях" окружающих в разной по степени адекватности форме и куда бы делось безразличие всех этих людей, если бы он вёл себя как эти двое? Что было, если бы они с женой решили "разрядиться" здесь же, а Владимир кричал бы каждому проходящему, что любит, когда его жена не снимает чулки при подобных занятиях?

Ноги Владимира сами собой затормозили, он практически остановился, когда поравнялся с двумя "страстными любовниками". Тот, что опирался о стену, похоже заметил нарушение в непрерывности потока людей, даже через полуприкрытые от блаженства веки. Его большие кричаще зелёные глаза полностью раскрылись, огромное кольцо в носу слегка покачнулось. Он расслабленно улыбнулся.

– Топай дальше, дедуля. Нам третий не нужен.

Владимир совсем остановился. Он сначала не поверил – этот молодчик ему подобное говорит? Скорей всего мысли отразились на его лице, так как блаженство на лице "удовлетворяемого" заметно померкло.

– Тебе что ли не нравится, то что ты видишь? Нам насрать. Не нравится – не смотри.

Рыжий на коленях оторвался от занятия, к которому проявлял всё возможное усердие и слипающимися губами произнёс:

– Это мой выбор!

Владимир тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения. Насколько бы отвратительной не была вся эта картина – и двое геев с сексуальным недержанием, и безразличное к происходящему окружение – она удивительно сильно затягивала. Как моменты в особенно жестоких фильмах ужасов – ты вроде бы и хочешь отвернуться от жути, происходящей на экране, но непонятно почему продолжаешь смотреть.

Владимир пошёл дальше. Позади он расслышал:

– А что ему нужно-то было?

– Ничего, дорогой. Он просто завидует нашей любви. У самого давно уже не встаёт, наверное…

Правый глаз у Владимира подёргивался, он повёл плечом, чтобы немного разогнать приливший к правой руке гнев. Левая обожённая рука заныла. Нельзя выпускать зверя, особенно с условкой, особенно по таким пустякам. Но накопившиеся эмоции всё равно требовали выхода.

– Глиномесы бесстыжие!

Тут же Владимир понял, что зря это сказал. Понял, но о сказанном всё равно не жалел. Из-за угла резко, словно чёрт из табакерки, выступила металлическая фигура, на пол головы выше Владимира.