– Я убил человека, – хрипло сказал Моше. – Надсмотрщика. Он избивал раба, раба еврея.

Корах усадил молодого человека, налил ему вина и сел рядом.

– Я не хотел… Но он бил его так долго и жестоко, наслаждаясь своей властью над несчастным. Я случайно там оказался, осматривал продвижение строительства для доклада фараону. Я думал остановить этого садиста и хотел публично наказать его за жестокость, чтобы другим неповадно было. Но когда я оттолкнул его… Боже, ты не представляешь, сколько ненависти и злобы было в его глазах. Какая бездонная пустота сквозила оттуда. Я стоял под палящим солнцем, и чувствовал ледяной холод, исходящий из этой пустоты. Там не за что было уцепиться, словно падаешь в глубокую пропасть, разверзшуюся под ногами. Я будто увидел весь его путь в прошлом с безвестными предками, его породившими, и заглянул в будущее его потомков – но и там одна чернота. И тогда мои руки, не слушаясь меня, толкнули его еще раз, брезгливо и сильно, на самый край глубокой ямы, в которой изготовляют кирпичи. Он оступился, полетел вниз, ударился головой об острый камень и испустил дух.

Моше осушил свой кубок и замолчал. Даже этот рассказ давался ему с трудом. Обычно легкое заикание теперь сильно мучало его.

– Пойми, я не мог спокойно на это смотреть. Я вообще не понимаю, как я теперь буду с этим жить.

– Тебя кто-нибудь видел? – Корах старался придать голосу низкий тон в надежде успокоить своего друга.

– Никто из египтян, по-моему, никто. Только рабы могли видеть.

– Тогда, может, обойдется, – уверенно сказал Корах, – евреи тебя не выдадут.

Моше горько усмехнулся.

– Я бы тоже хотел так думать. Но непросто все в этом народе. Когда я шел к тебе, в сумерках увидел двоих, они ссорились, причем у одного в руке я заметил нож. Я подошел с намерением урезонить их и предложил обсудить предмет ссоры. В ответ человек с ножом, угрожавший своему соседу, вгляделся в мое лицо и узнал меня. "Не хочешь ли ты убить меня, как убил вчера египтянина?" Я увидел что-то недоброе в его хитром прищуре и понял – все стало известно, и скрыть теперь ничего не удастся. И еще я понял одну вещь, которая мне еще более неприятна, чем гнев фараона, который теперь, несомненно, на меня обрушится. Я понял, что среди этого влачащегося в тощем рабстве народа есть доносчики, готовые за собственную выгоду продать своего сородича египетским властям.

– Послушай, – Корах успокаивающе сжимал руку Моше, – при всей неприятности произошедшего это был всего лишь несчастный случай. Зная правителя, я не думаю, что он сильно на тебя прогневается. Ты сам себя больше терзаешь.

– Я не вернусь во дворец, – голос Моше дрожал. – Во мне что-то перевернулось. Меня ужаснула картина рабства. Раньше я воспринимал все происходящее спокойно и естественно, как иные относятся к разливам Нила или летнему зною. Но теперь, когда я сам с этим соприкоснулся, и еще как соприкоснулся… Мерзость и отвращение переполняют мою душу. Мне все представляется в ином свете. Ты всегда говорил мне, что я тоже происхожу из этого народа. Но для меня это было посторонним звуком, ничто не влекло ни к их языку, ни к культуре, ни к странным молитвам, которые, они возносят к небу, а не к какому-то конкретному божеству, как делаем мы… Мы. Теперь я уже не понимаю, кто это мы. К кому мне причислять себя? К египтянам уже вряд ли, к иврим еще нет. Я один, сам по себе.

Моше колотило, словно в лихорадке. Корах налил ему вина.

– Скажи мне, я все время не решался спросить, не хотел волновать гладкую поверхность своей удобной жизни. Но сейчас скажи: это правда, что в тот год, когда я родился, новорожденных еврейских мальчиков бросали в Нил? Это правда?

Корах едва заметно наклонил голову. Слушая своего друга, он спрашивал себя, что заставляет того так нервничать. Обычно общительный и ироничный, с гордой осанкой и решительной походкой, несмотря на легкое заикание уверенный в себе воспитанник фараона, сейчас Моше создавал впечатление загнанного в угол, для которого рушится мир со всеми о нем представлениями, планами и перспективами. Неужели это нечаянное убийство жестокого и никчемного охранника могло так повлиять на него? И гнев Рамзеса… из-за надсмотрщика? Нет, здесь было нечто другое, и Корах это почувствовал. Ведь Моше уже не в первый раз сам заговаривал о страданиях рабов на строительстве новой столицы. Отношение египтян к евреям приводило его в негодование.

– Можно подумать, – возмущался он, – речь идет не о народе, предки которого были привечены самим Эхнатоном, а о рабочей скотине, не принадлежащей себе даже по вечерам и в праздники.

Видимо, молодой человек обсуждал этот вопрос не только с ним. Он упоминал, что заговаривал об этом с фараоном, но тот так и не понял, почему его будущего визиря занимают проблемы презренных рабов. Моше уже успел нажить себе недоброжелателей, а может, и врагов в высшем египетском обществе; не исключено, что определенное раздражение вызывал он своими намеками и у самого Рамзеса. Теперь, когда он говорил о гневе фараона, речь, конечно, шла не о надсмотрщике, а о его, Моше, самоосознании. О том, что он, первый министр Северного царства, вздумал причислять себя к народу, десятилетия назад загнанному в рабство.

Когда Моше спросил об утопленных в Ниле младенцах, Корах понял истинную причину его побега: он не хотел оставаться в этой стране, не желая больше иметь дело с египетской властью.

– Именно в Нил, – наконец проговорил Корах. – Вода сама не имеет формы и лишает формы все, что попадает под силу ее потока, зализывает особенности и неровности, всех уравнивает и обрекает на забвение. Вот почему фараона убедили бросать младенцев в реку – чтобы обезличить нас, отнять самобытность, растворить в бесстрастном потоке истории, чтобы не осталось и следа, как после потопа. Бильам знал, что делал. Я старался не говорить с тобой об этих вещах, чтобы не смущать твой ум и не дать ослабнуть твоему усердию в карьере министра. Мне казалось, именно оттуда, с вершин государственной власти должен прийти избавитель. И я возлагал на тебя большие надежды.

– Они умерщвляли младенцев… И ты молчал!

– Когда это произошло, было уже слишком поздно. Да и все равно я не смог бы ничего сделать. Ведь моя служба тогда только начиналась, и слово мое не имело никакого веса. Но был человек… я кажется, упоминал о нем в наших беседах. Итро, верховный жрец Мидьяна. Его мнение уважал сам фараон, а его знания религиозных культов высоко ценились жрецами. Он в свое время заступился за наш народ перед верховным владыкой. К сожалению, тот не внял совету мудреца, а попал под влияние могущественного пророка Бильама, который и вложил в царственную голову идею с младенцами. Вообще, мне кажется, что нам придется еще не раз столкнуться с кознями, а может быть и казнями этого чародея. И я молюсь, чтобы Всевышний – да восславится священное Имя – когда-нибудь превратил бы его проклятия в благословения.

Вздохнув, Корах продолжил:

– Понимая, что в Египте оставаться ему более не безопасно, Итро ушел к себе в Мидьян. Я тогда имел честь познакомиться и говорить с ним, и он вселил надежду в мое сердце. Видения, открывшиеся ему, позволяли думать, что Бог не забыл о своем завете с праотцами, и что, несмотря на всю безысходность рабского положения, наш народ все-таки под присмотром Небес.

– Я не вернусь во дворец, – повторил Моше уже более твердым голосом. Дыхание его стало размереннее, глаза смотрели твердо и упрямо. – Я вообще не желаю иметь с ними ничего общего. После всего, что они… Как мне найти этого человека Итро? Я хочу познакомиться с ним поближе. А оставаться здесь мне теперь тоже небезопасно.

Корах помедлил, пытаясь понять, не делает ли этот юноша опрометчивого шага, не уклоняется ли от предназначенной ему роли, не сворачивает ли с одному ему предначертанного пути. Наверное, сворачивает. Путь лежал наверх, к управлению и подчинению себе египетской машины подавления, к переустройству всего уклада государственного хозяйства и в конечном счете к освобождению евреев из-под рабского гнета. Так думал Корах, так выстраивал он возможный план, опираясь на свои знания и опыт.