Все ушли, остались только Крупновы и Иванов.
- Выпьем, братцы-кролики, - предложил Савва, - снимет сверхнапряжение. - Он охотно подчинился решению не трогать завода, почувствовал сладостную определенность, привычную созидательную ограниченность своей свободы. Сколько бы река ни билась в бурю, берега спасают ее от разлива, они-то и делают реку, стесняя, направляя и оформляя воды. Тут, на заводе, в городе, на этих изрубленных оврагами берегах, решалась судьба войны, судьба народа. Сознание этого то вызывало холодок под ложечкой, то жаром обдавало лицо.
- Берем на себя все промахи. А они были и есть, Юрка, большие! По масштабам исторического призвания и дел страны. Толя Иванов, душа поэтическая, скажи: случалось, что не с того крыла махали? Учит нас германец, учит, стервец, до кровавых слез.
- У тебя этот словесный натиск от бессонницы. Вымой голову холодной водой, - сказал Савве Юрий. - И без громких фраз отдохнем.
Пряча за пеленой папиросного дыма пытливые глаза, Иванов наблюдал Савву как бы на его нравственном изломе.
"Савва прошел суровую школу, его гнуло дело, подавляя самолюбие, развивая в нем волю, целесообразную направленность мысли, и он гнул других ради дела. Не беспокоило его, что, облеченный властью, он часто бывал неприятен людям. Жил не таясь, у всех на виду, несколько шумно, полагая, что истине незачем соблюдать излишнюю осторожность. Он знал одно: делать сталь, танки. За срыв плана мог убить родного, потому что его тоже могли убить. И правильно сделают. Эти простые с виду отношения таили в себе строгое, молчаливое уважение к человеку". Прямоту и чистоту этих отношений Иванов понимал и думал, что они были по душе Крупновым.
"Рабочие валились с ног, чтобы завтра снова встать к мартенам, станкам, и они были счастливее тех, кто никогда уже не встанет. Рабочие знали: с размахом мог Савва поощрить и наказать. За своих постоит. Вывез за Волгу детей. Длинная рука его не оставила их и там - снабжала едой, по голове гладила. Генеральские права исчерпывал Савва до дна, временами даже авансом брал, заранее согласный с приговором грядущего, чистого, стесняющегося грязной работы своих предшественников. Если детям неведомы муки рожавших их матерей, то дети должны хотя бы умом понять матерей... Чем острее опасность, тем чаще бескомпромиссной стороной поворачивалась к людям, и прежде всего к самому себе, прямая, властная натура Саввы", думал Иванов, в легком тумане самогипноза, боязливо любуясь Саввой. Он не вполне различал, где реальный Савва и Савва - герой его будущей книги, и потому не рисковал уточнять, о чем этот крепкозубый басисто бубнил, будто ногтем щелкал по барабану.
Иванов даже боялся уточнять. Савва своей прямотой поставит его в безвыходное положение: или соглашайся с ним молча, или привлекай к ответственности. Причину своих дурных настроений Иванов открыл как-то внезапно вот в этот час под шум завода и орудийный гул: не мог говорить так же легко и решительно, как Савва.
Вспомнилось, как плакал ночами, если накануне критиковали сильно, плакал не по слабости, а от горечи, что все еще не поднялся над обыденным человеческим несовершенством своим, не перерос самого себя.
Савва просматривал какие-то бумажки, жег над пепельницей. Юрий лежал на диванчике.
- Война, - химическая реакция. Весь человек на поверку: идеи, вера, иллюзии. Сердце и голова. Огнем и смертью испытывает себя человек - так, что ли, поэты говорят, Толя? - говорил Савва. - Из нашей жизни многое уйдет навсегда. Много иллюзий сгорит. У них все сгорит. Кажись, так вчера один лохматый поэт сказал. Однако праздные мыслишки - начало гибели. Большинство продырявленных годов философствовало, а надо было работать. Топорами врубаться в ряды врагов.
Резкий звонок телефона будто током ударил по рукам, потянувшимся за первой рюмкой коньяку.
- Через пять минут над городом будут вражеские самолеты. Воздушная тревога! - Голос оперативника из штаба ПВО фронта был четок и строг...
До глубокой ночи в три яруса бесились сотни бомбардировщиков над городом. Полтысячи зениток били по ним, вся истребительная авиация поднялась в воздух.
Выше домов взметывались огненно-дымные взрывы.
Рядом с заводом вспыхнуло нефтехранилище. Выкрашенные под траву резервуары застолбили черными с пламенем стояками, разбрызгивали горящую нефть. Ревя огнем, стекали к Волге волны нефти и бензина под клубами дыма. Спичками вспыхивали телефонные столбы. На одном цепенела кошка.
Юрий Крупнов бросил на спасение города и людей рабочие формирования и весь партийный актив. И сам он, оставив убежище, появлялся всегда там, где больше всего требовалось ему быть.
Рабочие преграждали путь огненному потоку к заводу, бросали песок, кирпичи, железо. А совсем рядом на улицах строили баррикады, устанавливали противотанковые ежи, врывали надолбы. Горел родильный дом. Выносили женщин, детей, а по смрадно дымящему асфальту полз ребенок, закатываясь в крике. Его-то и схватил Юрий, отскочил от валившейся со скрежетом и лязгом стены дома, только в лицо ударило пылью и пеплом. Занес в подвал, распираемый криками, стонами, проклятиями.
Несли детей и раненых к Волге. А река горела, по ней, заарканенные огненными петлями, метались катера, неповоротливо увертывалась от жалящей пламенем волны бокастая баржа.
Небритый мародер вырвал из рук старухи новенькие сапоги. Увидев в руке Юрия пистолет, упал на колени.
- Встань! В трибунал пойдешь!
Мародер резко поднялся, выхватывая из кармана галифе наган. Но Юрий опередил его. Иванов прикусил зубами свисток и сквозь свист не слышал выстрела. Мародер упал головой на тумбу. Юрий дунул на пистолет, положил в кобуру.
Ночью в глубоком блиндаже Иванов, вспоминая прожитый день, переставлял события, спрямлял пройденный путь, группируя факты по их смысловому значению. И грозный этот августовский день отложился в его сознании так: все развивалось строго последовательно, ничего неожиданного не было.
III
Волжская дивизия - так еще называлась неполная тысяча солдат и офицеров - была выведена из боев на север от полосы прорыва немцев к Волге. Измотанные, усталые люди не имели сил радоваться такому счастливейшему чуду, как грядущий отдых. Они спали, не доев своей порции пищи.
