В припухлом лице женщины было столько своеобразного, хитрого и доверчивого, злого и мягкого, что Юрий не торопился расставаться с нею. Угостил папиросами - он хотя не курил, а в кармане носил пачку всегда. Не отказался зайти с ней в ее комнату, в кочегарку. Работала истопницей.
- Надрываются одинокие бабенки на сланце. А тут еще с мужиками невмоготу плохо.
- Обижают? - участливо спросил Юрий.
- Если бы обижали! Нету мужчин. Вчера женщины повеселели: приехал обходительный, усы черные. - Женщина засмеялась, закашлялась, махая руками на клубы дыма. - Трудно у нас бабам жить, прямо скажу тебе. А он чистенький, дикалоном пахнет. Ну, наши красотки быстро навели на себя лоск. Черноусый по штольням - они за ним. На собрание все гужом. Второй день разговаривают, соцдоговор обсуждают. Что ни скажи он, лупят в ладоши, аж зудит в ушах. Никогда не было самодеятельности, а тут откуда что взялось. Кто на скалке, кто на прялке, на метле, кто гребешок к губам. Вчера напрасно старались: поджигал всех, а ночевал вон у той, в каморке угловой, гляди, занавеска из газеты.
Она засмеялась, тряся пустой сумочкой подбородка.
- Слыхала я, будто бабы украли милиционера. Заволокли его в барак, и концы в воду. Кормили, поили, как мирского бугая. О нем розыски: мол, не ушел ли добровольцем на фронт? А он, разнесчастный, размундированный, сражается с бабами. Когда отпустили на побывку к жене, ветром валило парня, дошел до того бугорка и лег отдыхать. Шучу я, парень. Хоть бы каких инвалидов, бракованных подкинули, кадрами укрепили нас, бедных. Дух вешний забродил. Колоде старой, и той на солнечном припеке снится, будто ростки пускает. Осенью тут недалеко стояло войско польское. Вином да шиколадом угощали девок. Ласковые. Даже с седел кожу пообрезали для обувки бабам. И поп ихний, ксендз, завел желнерку. Ушли в Персию, скукота наступила...
Митинг рабочих сланцевой шахты проходил в дощатом сарае. Там стояла теплынь от железных печей. Мокро блестели стены, роняла капли высокая крыша. Посредине сарая, на двух составленных рядом грузовых машинах с откинутыми бортами, сидели за столом четыре завитые женщины в кофточках, с обнаженными мускулистыми руками, а между ними - подкручивая черные усы, Анатолий Иванов, на плечах кожаный реглан.
Запахнув куртку, Юрий проталкивался между работницами, с застенчивостью улыбаясь, когда приходилось приминать высокие груди, ласково отстранял руками сильные плечи шахтерок.
- А ты не стесняйся, не торопись убирать руки.
- Рад бы прикипеть, да вон те как бы не обиделись.
- Олька, о чем шептал, как облапал тебя?
- Свиданку назначил.
- Симпатичный парнища!
- Будет вам кобылиться. Нынче пост на два года установлен.
- Только слова скоромные, а жизнь очень постная.
"И жизнь тяжелая, и на фронте не блестим, а шутить не отвык народ", думал Юрий, заражаясь озорством работниц.
Из президиума протягивали вниз к нему руки, будто спасали тонущего. Он ухватился за две женские руки, вскочил на машину.
- Разведка донесла: полонили тебя женщины. Я и бросился на выручку, сказал он Иванову, второму секретарю горкома.
- Я бы и без второго фронта справился с этим милым неприятелем.
Иванов встал, придерживая накинутый на плечи кожаный реглан. На вопросы рабочих отвечал с мягкостью и обстоятельностью умельца поговорить.
У железной печки, на чурбаке, однорукий матрос, заигрывая с женщинами, откидывал голову то на колени Юли Солнцевой, то соседки слева.
Юля нахлобучила бескозырку на бритую голову матроса, распахнула свой ватник, облокотила руку на колено, а вывернутой ладонью подперла подбородок.
И хотя больше года не встречались они с тех пор, как заробела она взять ключи от приготовленной для них квартиры, Юрий все еще не мог ни отказаться от Юлии, ни привязать ее к себе. И думалось, что много в их прежних отношениях было от жестоких зигзагов самолюбия тридцатилетних своевольников, от опасения потерять свое лицо, "расплющиться душой", как однажды сказала Юлия. "Я не хочу сгореть раньше тебя". И еще она говорила: "Жар и холод твой одинаково отравляют мое существование". Он беспокоил ее, как полуночный стук в дверь... Выпрямилась, взглянула прямо: "Ну в чем дело? А ты не помер без меня? Когда расставались, жалобил, мол, умру. Нет, не говорил, думал. Я тоже не умерла. А может, напрасно не сделала этого?"
Юрий обрезался об ее взгляд и, защищаясь, подумал: "Врешь, не так уж весело живешь, девка... А давай так, будто не расставались, а?" Повернулся лицом к Иванову, трезвея с каждой секундой: запоздалые желания, как упущенные возможности, только сильнее растравляли душу. "Кончай с затянувшимся моральным недомоганием". Тяжелыми створами придушил в сердце несвоевременные чувства. Но как взломанный весной лед на реке не в силах снова срастись, закрыть от воды небо, так не могли захлопнуться сорванные теперь створы в душе Юрия.
Иванов обещал рабочим облегчение жизни вскорости; враг будет разбит через полгода, ну, самое большее, через годик...
"Не понимает, что конца войны не видно? А может, еще хуже: все понимает, да сомневается, хватит ли у рабочих духа видеть голую правду? Чую я его невысказанное высокомерие. "Я, мол, Иванов, не расклеюсь от жаркого огня правды, а вас надобно оберегать, через сказку вести к истине", - думал Юрий.
- Толя, лучше прочтешь потом свои стихи. У поэзии большие возможности утешения. - Юрий положил куртку на кабину, отстранил неторопливым жестом Иванова.
- Давайте потолкуем, друзья, о том, как больше сланца добывать. Много земли захватил враг, нас стало меньше, а дела больше. Работать и жить трудно. Будет еще тяжелее. Но иного выхода у нас нет. Опаснее всего не сама беда, а самообман, что беда краткотечна...
Юрий встретился с отравленными тоской взглядами женщин, вспомнил мать... Правда как раскаленная железка, ее в кармане не утаишь...
V
Весенняя ночь бормотала водами, пахла тающим снегом и первым холодным дождем. В овраге гудел ручей.
- Я задержусь на сутки, Юрий Денисыч? - говорил Иванов, прощаясь с Крупновым под навесом барачного крылечка. - Может, и ты заночуешь? К ней не приглашаю, - кивнул на огонек в окне.
