Сидеть всю зиму в каптерке было грустно. Только когда мама возвращалась из свинарника, мы могли надеть ее валенки и сбегать на пять минут на снег. Из-за этих валенок меня первый раз в жизни наказал Бог. А ведь бабушка и раньше предупреждала меня, что Бог все, все видит. И если кто-то ведет себя плохо: убивает, ворует, не слушается старших, – он их наказывает. Я не очень верила. Ведь мы с Миной иногда делали то, что нельзя. Например, ходили купаться на колдобины. Это ямы в ручье. Мне там было по грудь, и я там научилась плавать. Или воровали казеин. Но Бог, наверное, смотрел в другую сторону или был занят фашистами. Фашисты побеждали, они уже почти пришли к Москве и Ленинграду. В Берёзовку очень часто приходили похоронки. Пришла похоронка и Дедовым. Получается, что Бог был на стороне фашистов. Бабушка Надя слегла – наверное, решила поскорей умереть, чтобы встретиться с сыном. А дедушка Ваня перестал играть на своей гармошке.

И вот как-то я сидела на печке и, словно наш злой петух, готовилась, перебирала ногами, ждала маму. Только она зашла и сняла валенки, как я прямо с печки нырнула в валенки. Не успели мама с бабушкой оглянуться, как я уже на речке, на льду. Ох, как я покатилась на валенках по гладкому льду! Конечно, делать этого было нельзя – протрешь подошву. Но я недолго каталась – очень сильно упала. Так, что у меня в глазах потемнело, и я немного полежала на льду, прежде чем смогла подняться. В глазах после темноты появились звезды. Может быть, это было Царствие Небесное? Почему тогда так темно? «Это меня Боженька наказал за то, что я у мамы валенки забрала», – поняла я и медленномедленно поползла домой. Дома я даже не смогла сама забраться на печку. Я лежала две недели. Но в этот раз я не плакала. Я думала, что если в Царствии Небесном лучше, чем на земле, то почему никто не хочет умирать, кроме бабушки Нади? Никто не хочет идти к Иисусу. Бабушка мне на это сказала:

– Бог сам знает, когда нам лучше умереть… Всё в его власти.

Но это ничего не объяснило.

В начале зимы мужчин, которые приехали со своими семьями, забрали в трудовую армию. Они должны были работать на шахтах или заводах на Урале или на севере заготавливать лес, помогать фронту. В конце зимы стали забирать женщин. Бабушка молилась все время, и маму не забрали, потому что у нее нас было трое. А тетю Юзефину забрали. Она пришла на пункт сбора в шлерах. Начальник спросил:

– Что, у тебя больше нечего обуть?

– Нету, – ответила тетя Феня.

А другая тетка, тетя Лиза, сердито сказала:

– Врет она. Валенки у нее есть! Просто она их не надела.

Тетка Лиза никогда не врала. Она была такая честная, что с ней старались пореже встречаться.

И тетю Юзефину не забрали в трудармию. Ее забрали в тюрьму. Валенки у нее были, но она отдала их маме. И Теодора отдала тоже нам. Только он недолго с нами жил. Когда почти всех женщин-немок забрали, стали забирать подростков. Теодор был большой, 14 лет, мама отдала ему тети-Фенины валенки, только разрéзать их пришлось, они были ему малы.

Теодора увезли на Урал, на шахты. Там добывали бурый уголь. Вот бы нам такого угля! Мы топили печку полынью, которую приносила Лиля, и свиным навозом, который очень плохо горел. А бурый уголь загорался сам, и его было не потушить водой.

Теодор занимался тем, что разгребал горящий уголь. И его завалило. Теодора вытащили, потушили. Но сгорели пальто, валенки и нога. Работать Теодор не мог. Тогда начальник записал его в мертвые, документы куда-то отправил и велел уходить. Теодор потихоньку добрался до вокзала, подкараулил поезд и забрался в товарный вагон. Да только сел он не в сторону Сибири, а, наоборот, в сторону фронта. Он это понял, когда увидел, что это запад и что в эту же сторону идут военные поезда. Теодор соскочил с поезда, убежал от вокзала подальше – там ходили патрульные. И остался неизвестно где, без документов и еды. Хорошо, что он нашел какую-то свалку. Теодор наковырял картофельных очистков, положил в консервную банку, ушел подальше от домов и развел костерок, сварил себе обед. Но ночевать все равно было негде. Теодор вернулся на вокзал. И опять ему повезло, никто не заметил, как забрался он в товарняк, только уже в правильную сторону. Теодору было не очень страшно. Он помнил, что он почти мертвый и второй раз умереть не может.

Весной Теодор добрался до нас. Только мы его сначала не узнали. Он был такой худой и грязный, что совсем не походил на нашего кузена. Еще он не дразнил нас и не обзывал, как раньше. Теодор стал очень страшный, но добрый. Он рассказывал про свои приключения. А потом просто рассказывал что-нибудь смешное, чем они занимались с мальчишками в Ровнополье еще до войны.

Мы стали есть еще меньше, чтобы немножко подкормить Теодора. А одевать его было совсем не во что. Тогда мама взяла мешок из крапивы, прорезала в нем дырки, и кузен послушно натянул на себя этот наряд. Только далеко от дома он в нем не отходил. А играть с нами совсем отказывался. У него же под мешком ничего не было, вдруг перекувырнется или прыгнет, и все это увидят. Но к нему, даже к такому, в мешке, все равно прибегали знакомые девчонки, тайком от родителей приносили что-нибудь из еды. И Теодор стал поправляться. И как только у него появились силы ходить, его опять забрали в трудармию. И уже надолго.

Весной мы с Миной начали работать свинопасами. Мина была главная, а я ей помогала.

Свиньи начинали урчать на рассвете. Еще солнце не успевало взойти, как мама нас будила. Мы накидывали тяжелые пальтишки, которые были из одних заплаток, и выходили на улицу босыми. Обуви у нас так и не появилось. Вся трава была покрыта крупными каплями росы. Она не казалась нам красивой. Она была очень-очень холодной. Царапины и цыпки на ногах лопались, из них текла кровь, ноги коченели и болели.

– Вон! Готово! – показывала пальцем Мина. Это значит, что какая-то из свиней пустила струю. Мы бежали и вставали в это теплое место. Немного согревшись, мы догоняли свиней. Они шли через горку на пастбище. Пять свиней, десяток поросят и один злой хряк. Хряк был хуже петуха. Он так тщательно охранял своих жен, что летела пена изо рта, вставала дыбом шерсть. Поэтому слишком близко к свиньям мы не подходили. Со стороны следили, чтобы они не забрались ни к кому в огород.

Я быстро научилась считать, и мы с Миной без конца пересчитывали свое стадо, чтобы никто не потерялся. Домашка была самой лучшей свиньей, никуда не бегала. А Большая, наверное, должна была родиться не свиньей, а гончей, за ней приходилось погоняться. Мина бегала быстрее, и я от нее отставала. Тогда я вставала на колени и начинала просить Бога, чтобы никто не потерялся: ни Большая, ни Мина, которая за ней умчалась, ни остальные свиньи. Иначе нам пришлось бы отдавать всю свою картошку и вообще все-все, чтобы заплатить за потерю или за то, что попортят наши свиньи.

Свиньи ели траву. Когда появились одуванчики, они ели цветы, а мы – стебли. Потом мы вместе со свиньями ели баранчики. Потом пузики, эти были по вкусу похожи на огурчики. Еще на скалистых местах рос вшивик – дикий чеснок. Его мы собирали домой для супа.

А потом Мина неожиданно подружилась с Чумичовым. Он нас научил ловить сусликов. С тех пор мы на пастбище брали с собой ведро. Сначала нужно было найти нору и лить в нее воду. Суслик выскочит из нее или рядом, из запасного выхода. Тут-то его и хватай. Мы с Миной поймали суслика только один раз.

– Скорей бы палку перепрыгнуть – и домой, суслика жарить, – стонали мы с Миной. Я прыгнула. Но тень от палки, которую нам дала мама, была пока очень длинной. В полдень же она становилась такой, что и Мина, и я могли ее перескочить, – значит, пора было гнать свиней домой, поить. Правда, через пару недель мы так хорошо научились с Миной прыгать, что бежали на обед раньше, чем положено.

Пока свиней поили, мы бежали на речку ловить мальков – крошечных рыбок. Их можно было тушить и есть нечищеными. Но в тот день, с сусликом, мы не пошли на речку – смотрели, как бабушка готовит нам еду. Мы съели суслика с жареным луком за милую душу.