Повесть.

Тридцать первое декабря.

События, рассказ о которых ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательны и ужасны по своему значению для главного героического лица, а развязка дела так оригинальна, что подобное ей едва ли возможно где-нибудь, кроме России.

Н. Лесков. (К одному из своих бессмертных произведений).

Пролог.

Вечерело.

Как будто квёлое с похмелья Солнце лениво валилось за чухонский горизонт. Разрумянилось всё, зарделось. Раскрасило багрянцем далёкую полоску осенних облаков, позолотило верхушки клёнов. Красивое, но всё же возмутительное зрелище. Ну хоть на миг бы остановилось и оглянувшись призадумалось и уяснило свою значимость. Так нет же, кол на голове теши, локти кусай и топочи ногами, а всё едино валится и валится. Совсем зазналось и очопорнило, и на мирское там внизу ему плевать и растереть. И нет ни дела, ни печали, что захлебнётся в сумерках и, попросту, утонет в вечность провинциальный населённый пункт, который издавна назывался Бородец.

Ни Богу свечка, да и ни чёрту кочерга. То ли посёлок городского типа, а то ли город схожий на посёлок, невзрачный Бородец теснится у обочины шоссе, которое ведёт из Петербурга в Киев и обратно, и скоростью автомобиля всего лишь километров в пятьдесят вдруг исчезает с глаз долой, укрывшись чахлыми, лесными насажденьями.

Застройкой Бородец был не велик, но и не так уже, чтобы слишком мал. Небо над ним коптил замызганный заводик по производству ширпотреба. На базе этого завода, в нужду вопросу кадровому, чтобы занять и обеспечит работой население организована ремесленная бурса – училище, где подавляющее большинство из местных недорослей приобретало путёвку в жизнь.

К тому же были в Бородце инфраструктуры; приличный магазин, торговые ряды, ларьки, нешумные кафе и медицинские учрежденья, а также треснувшая вдоль и поперёк общественная баня.

Поговаривают многие, что, дескать, раньше, в этом городе гремел оркестром чуть ли не на всю округу роскошный парк культуры и отдыха, а в нём – стрелковый тир и всяческие карусели. Но вот со временем он как-то ликвидировался, пришёл в сплошное запустенье и ровные дорожки в нём утратили рельеф, расколотились и исчезли в дебрях неизвестного колючего кустарника. Ну, в общем, нет больше парка в Бородце. Лесопосадка есть. А вот культурного озелененья больше нет. И надо бы за этим всем ухаживать, но не кому. И надо бы тот парк реконструировать, но, в общем, тоже… не на что.

«Куда глядят народные избранники?.. Чем занимаются?.. Воруют?.. Всё распродали. Захочешь отдохнуть и негде!» – вот так порой судачили про меж себя простые бородчане, вздыхали, охали, качали головой… Поохали, повздыхали, да и забыли.

О самих же бородчанах разговор особый. По существу, как народонаселенья их в Бородце не так уж и много. Каких-нибудь семь – девять с половиной тысяч. Живут они обычно, тихо и степенно. В чужие сплетни не вникают, но свои отстаивают. Телепрограммы и радиовещания заботят их отчасти. Ну а прессу?.. Так ту они выписывают и получают почтой, но из-за её нынешней брехливости как бы вяло, с неохотцей.

Так и что же есть такое Бородец?.. Да в общем Бородец и всё. Дыра на карте, благая глухомань, глубинка. Любой столичный франт, невесть какими судьбами заброшенный в сей тихий, захолустный уголок мгновенно ухватился бы за голову, а там, глядишь, за бельевую, прочную верёвку и удавился бы с тоски. А вот для бородчан тоска привычна и эти бородчане, что удивительно, не давятся. И пусть тоскливо и противно звякает у них будильник в семь часов утра, а позже хлещет грохотом и прям по мозгам рабочий, цеховой станок. И пусть тоскливо лезет, а точней не лезет вовсе и грозит изжогой нехитрый, комплексный обед, состряпанный отвратно в заводской столовке. Пусть. Они привыкли и смирились. И жили грустно, просто, тихо и степенно в своих домах на грустных улочках и в переулках Бородца.

Один из переулков – Вахромеевский. Архитектурным планом он никак не выделялся среди градостроительных решений. Если только скупостью количества жилых домов. Таких на Вахромеевском насчитывалось пять. Для бородчан эти дома смотрелись мрачно, но привычно. Косые и кривые стены, крашенные кистью окна, обшарпанные двери… Обычно там – под стенами и окнами укутанные в душный, чёсанный мохер мамаши выгуливали некапризных малышей, и крепкие на вид пенсионеры в шляпах и чепцах бесцельно сиживали на скамейках и дремали. Вокруг же, как обычно, царили полный штиль и вековая тишь. И вот, казалось бы, ничто не в силах сдвинуть и нарушить эту общую сонливость, но…

Именно сегодня вечером, как гром в прекрасную погоду вдруг брызнул и раздался по округе исполненный визгливости и истерии крик:

– Куси её!!! Куси!.. Рви в тряпки шельму!

Глава 1.

Валентин Ефремович Миловидов – педагог из Бородецкого профтехучилища в свои неполные сорок в наследие от постсоветской смуты имел довольно скромную отдельную жилплощадь и ежемесячный оклад в размере «купи еду в последний раз». К тому же обладал он ещё не пошатнувшимся здоровьем, полуспортивным телосложением, слегка задумчивым лицом провинциального интеллигента и несколько навязчивой привычкой к пению. Причём обычно пел он что-нибудь из оперы.

Отдельная квартира Миловидова располагалась в первом этаже пятиэтажки под номером четыре по переулку Вахромеевский. И проживал в квартире Валентин Ефремович совсем один; ни жены, ни детей, ни престарелых родителей, ни даже племянника из деревни у него не было.

Однако домашним одиночеством Валентин Ефремович совершенно не тяготился. По утрам просыпаясь зачастую в хорошем настроении он бодро выскакивал из холостяцкой постели и перво-наперво прочищал голосовые связки – исполнял басом что-то вроде: «На земле-е … весь род людской!»

Завершив распевку, Миловидов скидывал с себя старомодную полосатую пижаму и убегал трусцой в совмещённые удобства, и уже там под струями контрастного душа практиковал сольфеджио.

От соседей по этажу и выше вместо аплодисментов педагогу обычно доставались приглушённые штукатуркой и склеенными внахлёст обоими неразборчивые «чтоб ты издох» и прочие не лестности, как правило довешанные тяжёлыми ударами в стену, либо чем-то металлическим по отопительной батарее. Таким образом соседи уведомляли Миловидова, что, в общем-то, они на месте – в своих апартаментах и пение его им надоело до смерти.

– Невежества, деревенщина сирая, пигмеи! – Валентин Ефремович самодовольно кланялся во все географические стороны и этакой ухабистой походкой спешил на кухню завтракать яичницей. Заканчивался завтрак традиционным чаепитием с лимоном и упаковкой печенья «Юбилейное».

Пил чаёк Валентин Ефремович по старинке, то бишь… как хамло сёрбал из блюдца и причмокивал. И между тем причмокиванием любил расслабиться, как бы уйти в себя и бесцельно поглазеть в окно.

Сие несложное занятие давно уже вошло в его нехитрый обиход, и он считал, что было крайне важным делом для укрепления вегетативно-сосудистой системы, шибко расшатанной у педагога несносными учениками.

Обычно взор Миловидова мягко стелился вдоль выметенной дворниками улицы, затем описывал замысловатый крендель над крышей типового здания, напротив. Стремился в голубую бездну северного неба и возвращаясь обратно ничем не оскорблённый, вяло сверлил поросший разной травкой благоустроенный газон. Но вот сегодня…

– Что за гадость?! – оторопел Миловидов у пыльного оконного стекла и даже несколько обжёгся своим напитком.

Под его окном среди дворового озелененья нахальным образом расселись десятка полтора бездомных, наверняка блохастых, кошек.

Под носом каждой находилась жестяная банка, наполненная до краёв противным с виду варевом. И разномастные, линялые животные, подобно педагогу аппетитно завтракали.