Через минуту они уже мило перебрасывались шутками о лондонских пабах. Проклятье!

Максимке тридцать два года (а выглядит на 25), он рослый, великолепно сложенный брюнет с гипнотическими глазами, увлекается плаванием и мотогонками, и при этом у него оксфордское чувство юмора.

Всё остаётся позади, когда моя девушка касается моей щеки и уводит меня за дверь офиса, до утра, и как будто навеки.

– Ну что ж, Эмби, у тебя есть маленькая тропинка, буквально два с половиной метра, и тебе нужно всё успеть!

Она опять стоит у окна, а я сижу в кресле. Она сама выбирает одну из наших любимых композиций «Юрай Хип» – Странствующий – и под неё проскальзывает свои метры на высоких каблуках, по пути оставив на ламинате абсолютно всю одежду. Она совершает эти шаги ко мне, словно под венец, но я не могу разобрать, это возвышает или подтачивает моё сердце. Вероятно, и то, и другое…

– Я-то это могу, а вот что ты можешь? – она оплетает руками мою шею, приземляясь мне на колени.

Ты узнаешь…

Я пытался подпевать Дэвиду Байрону, этот бессмертный вокал захватывает меня с первой же ноты и не отпускает никогда, она тишайше опускала глаза долу:

– Exciting,… – А потом настырно взимала долги, упругая, как всплеск волны:

– Это не твоё… Ты солируешь как Норман – Smokie, ты понимаешь? Твой тембр абсолютно чужд «Хипам».

Она была права.

Когда прошло некоторое время, и мы снова набрались сил, Эмби вдруг проявила нездоровый интерес:

– А какой у тебя был самый необычный секс?

Костяная нога

Незадолго до Рождества мы оказались порознь, моя девушка Катя попала к своей подруге на работу, в ночную смену. Та работала на складе временного хранения на ЖД-станции. Они там застали неожиданный снегопад, ночной мир стал пушистым и сказочным, чем потребовал праздника – они дали праздник, и посреди ночи профессиональный педагог Кэт учинила борцовскую схватку с подружкиным мужем на свежевыпавшем снегу, обочиной рельсовой ветки складского тупика. Дело окончилось, как и должно было, переломом ноги. Подружка обворожительно смеялась, у неё этого было не отнять – губы были как ольховый огонь на белом мраморе (ольховые полешки вспыхивают как великоустюгский порох), мне всегда чудилось в её улыбке нечто новогоднее.

А на гипсе Кэт она маркером сакраментально начертала:

– А вот нефиг с чужими мужиками в сугробах валяться. Бог не фраер…

Этот гипс я не позволил выкинуть: у меня была настенная полка тёмного дерева. У неё появилось украшение в виде болванки длиной валенка без ступни, рядом оказался забыт крошечный тюбик мази для губ, кажется, ацикловир. Долгие годы, вплоть до расставания с отчизной, смутное сочетание этих предметов волновало моё воображение.

Где-то в эти же дни я заканчивал последние дрязги со своей бывшей женой на нашей последней квартире. Ничего из имущества я не взял, ничего не потребовал, моя бывшая и её мамо стояли потерянные посреди своих комнат. Баталий они не получили, и поэтому на выходе моя бывшая женщина ловко прыгнула сбоку и толкнула меня об стену. Расчёт был верен: я остолбенел, развернулся, проглотил её наглую ухмылку и в сердцах ударил в дверь кулаком. Не дожидаясь вечера того же дня мою руку снарядили гипсом в травмпункте райбольницы.

Когда мы с Кэт снова увиделись, мы сразу даже не могли решить, куда нам вначале податься, на паперть или в постель, просить милостыню или радоваться жизни. А потом мы так забавно мерялись гипсами, и наши новые тела неточно подходили друг к другу, и мы возились в своей кровати, как два полуробота, первые и «универсальные солдаты» любви. А мне всё хотелось подложить свой гипс прямо под бедро Кэт – и обломки кости шевелились болью, а она в свою очередь заехала своим поленом мне в ухо.

– У меня нет такой истории… – задумчиво протянула Эмби и чертыхнулась, зачеркнув воздух рукой: её часы на правом запястье онемели. Я называл это «гринвичем»: чуть что не по Эмбер, часы её «давали Гринвича», и стрелки отскакивали на попятную, замирая навсегда. Одно время она складывала такие часики в один ящичек, а потом скопом выбрасывала.

– У нас будет новая история!

– Да неужто? – и Эмби решает затаиться на моей груди.

– Конечно! Ты просто наденешь тёмные очки и ажурные чулки, а я покроюсь белой строительной каской. Под матрас подложим монтировку.

– Гадкий… (Ugly…)

С раннего утра мы отправились на автомобильную прогулку в пустыню, невесомые и словно израненные после бессонной ночи. Даже не прикосновения, а взгляды на обнажённые части тела поверх одежды вызывали слабые электрические импульсы. Эмби удивительно уместилась на своём сиденье, вытянув высокие ноги наверх, на «торпеду». Я слушал волшебную музыку двигателя и изредка взглядывал на рыжеволосую женщину рядом – валлийский мёд и золото друидов – и никому не легче от этого. Дорога извивалась среди пологих песчаных склонов, нежно – волнистых. И тут-то из-за очередного бархана вдруг хватануло по глазам, со всего маху, широкой господней дланью. Вся эта синева сбиралась по капле со всех закоулков планеты, а здесь взяла да и пролилась во всю библейскую высоту. Тут и там повисли белые дымки разрывов, это архангелы только-что обменялись залпами небесной артиллерии с падшими своими собратьями, но битва осталась не окончена, и мне стало отчаянно страшно, что придётся уходить туда, в непрекращающееся сражение Отмеченных, но себе подобных. И на чью сторону нас определят – не нам выбирать, по страстям нашим, а с Ним особо не поспоришь…

Машину вывернуло на бездорожье, на ровный, как площадь, исполинский стол, а в конце площади стиралась грань между небом и землёй. Едва различимо там установились два пылевых столба с туманным клубящимся входом между ними.

А я уже не чувствовал и не видел, как моя женщина рычит, сцепив зубы, и обеими руками выворачивает тяжёлую ногу водителя с педали газа. Ей не занимать храбрости, как не занимать и силы.

Автомобиль постепенно замирает в кружении, и она долго смотрит водителю в лицо потемневшими глазами, держа за остывающие плечи.

Снимает замершие часы с запястья и выбрасывает за окно.

*

Эмбер – мой закатный янтарь, пронизанный последними тёплыми лучами. Завтра уже наступило, для всех, но в нём безмолвно и привычно нет присутствия меня. С этим не поспоришь, как и с пустотой в спичечном коробке.

Но мне ли не знать, что креманка твоя насыщена и полна, как и колодезь полупустой русской деревни средней полосы.

Подожди, сейчас кто-нибудь непременно появится, вместе с первым криком чайки, оторвавшейся от берега в сторону синего моря.

«…Беззаботная тишь после обеденного дождя. Широкая лента уходящего вдаль асфальта омолодилась, обрела ровный тёмный тон и множество прикрас. Мелкие зеркала сбежались стайкой на его полотно и отражают незаконченные фрагменты веток, украшенных глубоко зелёными листьями. В отражениях пропадают – прозябают их пожелтевшие собратья, редкими монетами рассыпанные ненастьем как свежевыданный аванс наступающей осени.

Вдоль асфальта тянутся рядами мокрые стволы – извилистые складки коры приобрели окаменелость, а намокшая стена дома напротив выглядит рыхлой. Белые кирпичи промокли неравномерно, ближе к краям, и чёрной аэрозолью на них в два ряда кричит воззвание. В память о палящих днях оно гласит на неизвестном языке: