Когда она впервые качнулась, щека к щеке, и её ресницы затрепетали по моей коже, как упрятанная между нашими лицами бабочка, я был сражён этой беспримерной невиданной доселе лаской, как падением стотонной конструкции, и, показалось, мы – две ладошки одного существа. Я пролежал до рассвета без сна.

Я был уже болен, неизлечимо, но не желал осознавать этого. Чудовищная самоуверенность влекла меня вперёд. Эта музыка должна быть вечной, если я заменю батарейки. Пока болезнь не скрутила меня бесповоротно. Я прибегнул к медикаментам, всем возможным, и остался на ногах, не сбавляя ритма и накала. Я был уже предан, вместе с тем, что моя честь и моя война бушевали на клочке шагреневой кожи и даже не на её груди. Интернировали меня гораздо позже, другие люди, я уже был один, лишён определённой цели, и – с этим – разоружён.

Ничего-то в ней не раскается

Ничего-то в ней не разбудится

Отвернёт лицо, сгонит пальцы

Незнакомо-страшно напудрится

Она тогда оказалась в Египте. Раздавленная пряной мощью Востока и алкоголем, впервые один на один с тысячелетним спектаклем, она в одну ночь влюбилась в молодого араба. Я почуял всё сразу, оголёнными тогда нервами, когда оборвались SMS–ки в первый же вечер её приезда на Синай. Час за часом нарастала тревога, тогда я поднял инструмент и спустился внутрь стального скелета. Опалённый металл мрачно и равнодушно обступил меня. Этот раунд я всегда выиграю, как и последующие, с этим противником – железо и углерод – всё…

Темень за окном, когда так поздно, что становится рано. Близится момент, когда умрёт последний звук в телевизоре и последний луч в торшере. Я возвожу вокруг себя бруствер из оригами – черновиков, держа оборону от звенящего безмолвия и слепящей тьмы. Завершить, прежде чем противник навалится и сомнёт. Кто-то украл моё сердце. Я думаю об этом и это страшит. Этот человек называет себя *[email protected]

Я видел, как ей больно, и узнавал симптомы. По возвращении я позвонил сам, на третий день. Две недели отчуждения, невнятицы, именно в тот вечер, когда она решила вернуться ко мне в постель, сходя с ума, пока она была в душе, я вскрыл её сотовый:

Сообщения. Отправленные. Мне она никогда так не писала, причём я был твёрдо уверен, что она не знает английского. Оглушённый, я тем не менее не мог не ощутить дыхание истинного чувства в нескольких словах, построении фразы. Я перечитывал её письма снова и снова, что-то смешалось, казалось, это могло быть или обращено ко мне. Я выходил на балкон над проспектом и пытался привыкнуть к этому миру, где нет больше места для меня.

Сообщения. Принятые. Ей никто не отвечал.

Когда она вышла из душа, я стоял с мобильником в руке, как с дистанционным пультом, которым остановил сердце. Мир не раскололо огромной кометой, не взорвало вспышкой. Так применяют криогенные технологии. Среди огромного раскалённого города меня сковало арктическим морозом. Она не должна была этого видеть, я мог двигаться и поэтому боролся, напрягая все мышцы для прилива крови.

Она не заметила. Путь, усеянный поцелуями в прозрачном воздухе, когда нас бывало только трое: я, она и пенистый ледяной прибой, закончился. Я не успел уйти до того, как она пришла из душа. Думать при таком о мокрых носках… ладно. Я просто знал, стоит мне обуться и выйти, кожа со стоп слезет, как чулки, и я буду бороздить проспекты со своими стигматами, как второе пришествие, среди запертых вокзалов.

Но она меня не выпустила, она кричала о любви, впервые, и была так молода и естественна, как никогда уже не повторится в моей жизни: стройная полуголая коленопреклонённая леди, прекрасная даже в горе, к которому я не имел уже никакого отношения; и родители за стенкой, а я пытался выждать, когда она заснёт, чтоб уйти.

Я лежал рядом с ней и читал напряжённо что-то, страница за страницей, и косил глазом, когда она засыпала. Стоило мне подняться, она вскакивала и одевалась. Наутро я не выдержал. Заморожен внутренне, я коснулся её, поцеловал и не смог оторваться до вечера. Я словно видел себя со стороны, как я касался её тела, неутолимый, какими бывают только материализованные призраки. Я держал её налитые груди, дольше, чем ей этого хотелось, целовал по очереди, стискивал по очереди и, – одновременно. Потом опускался губами ниже. Почти сутки она отчаянно выясняла, как это возможно. Вернуться ко мне.

– А вот так, и так, а так мне нужно почти кончить, иначе не войдёт, – я был неутомим, и, наконец, у дверей:

– Это какая-то истерия…

Ленинград. В асфальте вся планета. В чёрных лужах – стылая вода. Уходите. Пусть наступит лето. Ну а после – осень навсегда.

Что мне делать с ней отлюбившему

Отходившему к бабам озимью

Подарить на грудь бусы лишние

Расстелить золотые осени

Она всё равно оттолкнула меня, потому что сама вызвалась сделать себе больно, но не могла этого мне простить. Неделю я забрасывал её стихами, звонками едва ли не круглые сутки, всё было напрасно. Когда я решился уехать, не в силах жить без неё в этом городе, я прочёл SMS – ответ:

– А со мной?

Она выдвинула десять или двадцать условий:

• Выдумать легенду нашего знакомства по Дугласу Коупленду

• Не приближаться к воспитанию будущего ребёнка

• Пользоваться скрабом для кожи

• Выщипывать светлые волоски из ушей

• Дальше я не помню.

Она сказала, что снова собирается в Египет. Я согласился. Оказалось, что она собирается в Москву, с подругами, но без мужей. Я забурился в какую-то шхеру на Чкаловском. Слал стихи всю ночь, ответно меня по сотовой целовали уже все подруги, луку поевши. «После Бологого» меня пригласили за соседний столик разрешить спор, является ли некое матерное на "Б" литературным словом. В дискуссии участвовали две увлекательные девицы и двое гастарбайтеров. Диспут развернулся не на шутку: два вина, водка, два пива, и трудно было удержаться от лекции. «До Москвы» я не додержался, но один телефончик девицы в память уцепил.

Почти год меня закидывало всё дальше и дальше, с моим полным ощущением, что я разыгрываю кукольные сражения с разными командами, пока не оказался за окраиной Мегаполиса, в такой глуши, словно я на задворках цивилизации. Все ушли, как дети в школу.

Она побоялась позвонить, уверена, что я давно с другой. Я думал, что заплатил слишком высокую цену, чтобы быть с ней, и это не было полной правдой. Наш рок-н-ролл, наш хэви метал. Переложил на русский слэйдовскую «Cause I love you», и всё равно получилось к блоковской Незнакомке. Ни одна девушка мне этого не простила. Потому что – ни к кому, а значит, к другой.

Или, думалось мне, этот мир с его Богом – попроще. Один любит, другой – нет. И многие из тех, кого я знал, не пережили этого открытия. Ни в коей мере их не оправдывает, но – живут же без сердец. От берегов наших детских стихов до вычурных масок нас окружающих. А меня всё ещё проносит мимо них по стремнине, разрешённой алкоголем. Когда я хочу, чтобы мне позвонили, я высекаю из себя беззвучный сигнал в пространство, и это непременно случается. Нужно только нечеловечески желать этого.

Не дождавшись, я сел в машину и помчал по обледенелой дороге. Мне нужно было непременно её увидеть, и я летел, непрерывно курил, летел до самого железнодорожного переезда. Как раз закрыт. «…Трясясь в прокуренном вагоне, он был бездомным и смиренным…»

Рельсы, а совсем рядом – гранитный карьер. Я легко развернулся и в один миг добрался до поворота к своей цели. Машина быстро разогналась, а ничего, кроме полной скорости, мне и не было нужно. Лучи фар метались и метались по заснеженной колее, казалось, целую вечность, и, что за диво, можно забыть про зеркало заднего вида, но я успел заметить, как сверкание впереди пропало и машину объяла тьма. Мой рок-н-ролл… «на скользком склоне от рельс колёса оторвал».